Болото Алкиония, у которого не было дна, лежало в сумерках темным зеркалом и глотало огни факелов, не отражая их отблесков. Ветер шелушил и без того голые серые ветви чахнущих по берегам деревьев. Выли волки.
Песня вакханок стихла уже час назад, и более не возобновлялась. Необычно тихие, со странно проясненными от эйфорической поволоки глазами, они шли, опустив тимпаны и тирсы, и зябко ежились от ледяного дыхания топи. Почти все из них еще хранили на коже следы индийского загара и рисунков хной. Они прошли вместе с ним полмира, проливали во славу его безумия кровь вместе с вином, и как никто знали, что возрождение дается только через смерть, но все же сейчас, когда смерть являлась им не на пике жестокости, а поднималась из глубины отголоском чего-то неумолимого, бесконечно-серого и безликого, явно не спешили отдаться ей с такой же радостью, с которой они отдавались жизни.
А ведь он уже сказал им, что пойдет один и никого из них вниз с собой не потянет.
- Я рассержусь, - предупредил Дионис, глядя на воду, и леопард, в шерсть которого он лихорадочно зарывался пальцами, завибрировал низким утробным рыком.
Кто-то, тотчас спохватившись, поцеловал его в плечо, и первая флейта, почти не запинаясь, затянула плясовой мотив, многократно разнесшийся над болотом эхом.
Дионис тоже дрожал, но его дрожь не имела ничего общего с холодом. Это было ожидание, нетерпение и затаенное предвкушение, не до конца понятное ему самому. Он знал, что он в своем праве. Он знал, что то, что он совершит, навсегда утвердит его среди звезд и оградит его от любых новых посягательств. Он ждал встречи с матерью, которую никогда не видел. И было что-то еще, что тянуло его в земные недра магнитом: словно не только мать, но какое-то другое, давно забытое или никогда не известное сокровище ждало его, чтобы соединиться.
Дионис предчувствовал это как грозу, как удар копьем, как последнее взросление, и стремился к этому всем существом.
Он притопнул ногой, раздавив прорастающие под сандалией листья. Ну, где этот человек?
Впервые услышав о его затее, Гермес отказался вести его своим ходом наотрез. Ты что, младший братец, опять ополоумел, как Кибела тебя и не исцеляла? Да владыка меня вместо Сизифа поставит камень катать, коли я по дороге душ проведу бессмертного! Да и не понравишься ты ему, не спрашивай почему, просто не понравишься. Оставь эту глупость, ты и без того теперь олимпиец, не хватайся за фаэтоновы вожжи.
Гермесу не шло, когда он пытался кого-то опекать; ему, наоборот, следовало подталкивать всех на любые авантюры, и Дионис ему так и сказал, разливая по чарке. Вино брало посланника богов непросто, и выпытать у него в итоге удалось не дорогу душ, а всего лишь Алкионию и смертного Полимна. Впрочем, этого было вполне достаточно.
Старик появился со стороны голого леса с глиняной лампой в руке, и дрожащий желтый свет углублял бороздящие его лицо морщины. Во впавших глазницах масляно блестели зрачки, беззубый рот ухмылялся - затаенно и мрачно.
- Славься, Эвий, - жадно впившись взглядом, скрежетнул он.
- Покажи мне, - просто сказал Дионис.
Тогда старик назвал свою цену. Дионис окинул взглядом его ссохшееся сгорбленное тело, и вместо того, чтобы спустить на него хищников, рассмеялся:
- А ты, Полимн, еще сдюжишь?
- Ты ведь плодородный бог, - осклабившись и не смутившись, откликнулся тот. – Подсобишь мне, ежели что.
- Справедливо. Что ж, будь по-твоему, вот тебе мое слово. Показывай путь и жди с женщинами на берегу. Когда вернусь на свет, ты свое получишь.
Старик был нагл, но не совсем дурак, чтобы упорствовать. Облизнув губы неестественно--красным языком, он медленно кивнул и бросил свою лампу в болото. То проглотило ее бесследно, как остальные огни, но через секунду зашипело и расступилось вглубь.

Не слушая ни заголосивших менад, ни Полимна, Дионис как завороженный, не оборачиваясь, легко пошел вниз. Его шагам с берегов вторил волчий вой.

Сквозь асфодели, на его пути переплетающиеся в объятьях с плющом, он вышел на берег реки и расплатился с Хароном привычно – вином. Тот сказал ему, что он – сопляк, но, правя лодкой, был весел, вероятно, в первый раз с момента рождения от Эреба. Воды памяти и воды забвения, голоса и тени, блеск золотых жил в пещерных сводах. Ближе и ближе к неведомому истоку; зрачки Диониса плеснули на радужку черным виноградным соком, и сонмища живущих во мраке чудовищ казались ему не более чем собственными видениями в дни, когда он не видел ничего, кроме кошмаров. Как будто все это уже было.

Две керы с зубами в засохшей крови проводили его в тронный зал, и его голос, когда он завороженно посмотрел на троны, стал совсем голосом мальчишки до индийского похода:

- Здравствуй, владыка. Здравствуй, царица. Вы знаете меня, и зачем я пришел?