Спустя семьдесят лет мир кажется совершенно иным. Большим, шумным. Люди проще реагируют, иначе смотрят, иначе говорят. Большинство не замечает этого, большинство просто живут. Большинство людей тратят так много времени в пустоту.

Проснуться под матч, который смотрел когда-то, странно. Странно видеть все это, странно бежать по Тайм Сквер, и видеть, что это все не то, не так. Странно ощущать себя абсолютно тем же, что и семьдесят лет назад. Помнить, как падал в воду, направляя Валькирию вниз, чтобы упокоить планы Шмидта. Чтобы упокоится с этими планами, чтобы дать жить другим. Ради всего этого он когда-то умер. Почти.

Череда музеев заканчивается его. Стив смотрит на хронику, смотрит на еще молодое лицо Пегги, чтобы после в больнице сжать ее руку в своей, хрупкую кисть испещренную морщинами. Сжать в своей и проводить пальцами по странно-гладкой коже в пигментных пятнах. Слушать ее кашель. Слушать, что она прожила свою жизнь. Слушать, что он не прожил свою.

Это как второй шанс, вот только время другое. Время совершенно не то, и его жизнь на самом деле осталась во льду. Стив двигается вперед, двигается каждое утро, бегая в центральном парке, бегая и бегая, потому что после пробуждения хочется что-то делать. Фьюри тогда дал ему время. Время, чтобы увидеть мир. Время, чтобы привыкнуть к миру.

Он помнит все. Помнит так ярко благодаря сыворотке. Помнит, что вот здесь они с Баки ели мороженое, здесь он дрался, здесь валялся после другой драки. А тут работала его мама. Острое чувство одиночества никуда не пропадало. Он был один.

Видеть имена на плитах. Видеть имена всех тех, с кем когда-то сражался бок о бок. Видеть все это казалось нереальным. казалось, что сейчас Дум-Дум подойдет, хлопнет его по плечу. Морита улыбнется. Что Баки отвесит неуместную шутку. Правда падение Баки он помнит также ярко, как то, когда вода заполняла его легкие.

С миром Стив знакомится тоже в музеях.

Тогда в Бруклине у них никак не получалось наскрести на нужные книги, чтобы он мог посмотреть на шедевры мировых художников. Теперь он мог смотреть на них часами, изучая мазки и линии, вслушиваясь в ощущения от картин. Он смотрел сквозь цвета, сквозь имена, сквозь это все в глубину, чувствуя в себе потребность выразить свои ощущения.

Стив привычно поправляет лямку и входит внутрь. Его путь как и всегда ведет через привычный маршрут. Он помнит, как этот музей открылся в 1928, а сейчас он может насладится коллекцией в полной мере. Естественно это не музей Гуггенхейма, где само здание уже отражает в себе творческое начало. Но его интересует именно МоМа. Потому что он видит родство, чувствует его, знает о нем.

Стив привычно усаживается, открывает походный столик. Сегодня у него день акварели, и хочется понять как он может прочувствовать единение цветов и форм Ван Гога. Это не масло, но ему и не нужно прорисовывать все детали. Он всего лишь хочет заглянуть за «звездную ночь», попробовать это сделать в конце концов.

Он наполняет стакан водой, кладет лист. И смотрит. Долго смотрит на то, как лампа подсвечивает ярко-синие разводы неба. Как желто-белая луна и звезды почти закручиваются в спирали млечного пути. Смотрит, чувствуя как почти видит это движение внутри картины. Ох, он преклоняется перед величием такого таланты. Всегда благоговел перед Ван Гогом.

Первый мазок самый сложный. Но он погружает в работу. Вода приглушает акварель, а Стив просто чувствует движении кисти, робко бросая взгляд на лист, чтобы после снова окунуться в работу. Он не замечает людей, не замечает поток времени. Просто в какой-то момент закатывает рукава рубашки. Чуть ведет затекшими плечами. И рисует.

Начинать нужно с графики. И он начинает.

Он начинает именно с карандашных рисунков в Бруклине, перенося на бумагу все, что видит перед собой, за собой, вокруг себя. В пять лет он осознает потребность в этом, в шесть соседка миссис Левита случайно видит его попытки изобразить белье, сушащиеся под порывами ветра на веревках, натянутых между домами, в семь он уже изучает композицию у нее на кухне, пока варится какао.

Сара Роджерс пропадала в больнице слишком часто, пытаясь сводит концы с концами, оплачивать счета и вечные пневмонии Стива. Баки таскает карандаши и ластики, поправляет одеяло и смотрит с каким-то затаенным благоговением, как грифель тонко прорисовывает его профиль на бумаге.

В восемь он знакомится с анатомией, он двигается семимильными шагами, миссис Левита гордится, рассказывает о художниках много, показывает альбомы, и иногда водит его смотреть в картинные галереи. Они обсуждают работы Да Винчи, они обсуждают работы Микеланджело, он учится лепить, чтобы прочувствовать формы и правильно отобразить их на листе. Объем и воздух, говорит миссис Левита, Стив, главное это объем и воздух.

В пятнадцать она позволяет ему наконец-то перейти к акварели. Они долго застревают на масле, так как Стиву хочется достичь совершенства. Достичь того, чтобы все это не выглядело плоским, чтобы проявились все объемы. Масло сложное, после графики. После графики все становится в разы сложнее, но он упорный, он стискивает зубы и рисует до обмороков, до приступов астмы, до стертых пальцев. Он понимает, что это сможет принести ему хлеб в будущем. Возможно он сможет помогать матери.

В двадцать он знает, что способен на большее. Он все еще в Бруклине, все еще пытается жить в их маленькой квартирке. Миссис Левита давно переехала, оставив ему пару альбомов и краски. Она гладила его по голове, целовала в висок, когда обнимала в последний раз. Она говорила, что Стиву Роджерсу уготовано место великого. Она знала. Она чувствовала. Она видела это в нем, и он верил.

Похоронив мать сложно сводит концы с концами. Он все еще часто болеет, теперь Баки всегда приносит ему куриный суп миссис Барнс, потчует его историями и позирует со спокойствием, стягивая с себя все вещи. Стив знает каждую мышцу на теле друга, он знает каждую тонкую линию, прорисовывая все эти раньше угловатые конечности, наконец-то со временем налившейся мужской красотой.

Стив не любит масло. Его тошнит от масла. Запах растворителя, запах самих красок. То, как оно текстурно лежит на полотне. Он не любит работать маслом. Иногда он работает им, чтобы подчеркнуть красоту тела Баки.

В этом времени он знакомится с интернетом. Отличное изобретение, помогающее во многом с поисками информации. Он заново открывает себе шедевры ренессанса, заново открывает себе импрессионистов. Знакомится с Ван Гогом и Гогеном, Фриду Кало и Дали, Дега и Айвазовского. Он читает книги, статьи, смотрит фильмы. И дышит искусством, растворяясь в нем. Первое время он не рисует, пальцы прослеживают белый лист, снова и снова рисуя профиль баки по памяти. Первое время он боится рисовать.

В этом времени он знакомится с миром. Он смотрит на башню Старка, вспоминая Говарда. Знает о Тони, они даже шапочно знакомятся, мимоходом, на скорости, и в этот вечер Стив получает подарок, смущенно разглядывая планшет и старкфон. Стив Роджерс позволяет себе познакомится с рисованием на компьютерном планшете.

Через день Стив приходит в музей, чтобы снова научится дышать. Он чувствует, как под кожей в нем проросла тоска, одиночество давит на него так сильно, что порой он всю ночь колошматит грушу в одних бинтах. Ему не нужны перчатки, сыворотка заживляет все быстро, неукротимо. Иногда ему хочется, чтобы его не находили во льдах.

Он человек, даже если с приставкой супер. Он человек, и слабость все еще движет им. Слабость и страх, то, что всегда существовало в нем, но он боролся. Всегда знал, ради чего нужно жить. Цель, у него всегда была цель. А сейчас?

Он выбирает «Звездную ночь», потому что чувствует это. Чувствует, как Ван Гога съедало безумие и одиночество. Винсент потерял все, Стив потерял все. Стив хочет понять как, как человек смог написать это в комнате, совершенно не видя неба. Как, как человек мог написать это так, что хочется окунуться в эти цвета, завернутся в это движение и падать, падать, падать, захлебываясь синей краской. Стив смотрит на мельтешение звезд и каждый раз помнит, как вода наполняла легкие, как он захлебывался ледяной водой, повторяя про себя, что так нужно. Теперь он с Баки.

Не было снов. Не было пресловутого рая или ада, всего лишь кома на семьдесят лет.

Он выныривает резко, смаргивает с глаз пелену и удивленно смотрит на женщину.

- Простите, мэм, - он смущенно улыбается, чуть прикрывая глаза. Теперь он чувствует, как мышцы задеревенели, и Стив трет ладонью шею, все еще смущенно улыбаясь. - Я несколько потерялся во времени. Не хотел причинять неудобства.

Он кивает, понимая, что уже прошло восемь часов. Восемь часов, он сделал за это время множество набросков, даже успел на последнем проследить эти самые завитки млечного пути, попробовать поэкспериментировать с водой и акварелью. Оценивает.

- Я могу закончить и дома, - он чуть пожимает плечами и встает, аккуратно складывая все обратно, переливая воду в бутылочку, а потом потягивается, позволяя мышцам расслабиться после долгого статичного положения. Он не говорит, что начать он бы тоже дома. Просто ему нравится близость искусства. А дома разворошенная постель напоминает только о том, что он один. Напоминает о том, что Баки мертв, он не поймал его. Напоминает о том, что Стив Роджерс потерян давно в ледниках. Здесь кто-то другой.

- Да, акварель не самый лучший выбор для Ван Гога, но все еще с содроганием думаю о масле, - он разводит руками, от чего столик, уже повешенный на плечо, легко ударяет его по бедру. - Вы здесь работаете?

Почему-то эта девушка напоминает ему Пегги. Вежливость и тактичность, смешанная с силой. Силу Стив чувствует, что в принципе сейчас во многих девушках. В этом времени девушки зачастую знают чего хотят и получают это. Стив знает. Он смотрит сериалы и фильмы.

- Стив Роджерс, мэм. Рад знакомству, - неловко улыбнувшись, он пожимает уверенно узкую ладонь, контролируя свою силу. Каждый раз он сдерживался, чтобы ненароком не причинить вред людям после эксперимента. Он привык быстро к обретенным способностям, вот только сейчас каждую ночь колотя грушу, Стиву кажется, что он снова привыкает к себе, заново учиться быть собой, осознает себя в этом мире, осознает свою силу, как будто Бэмби учится ходить. Он видел эту работу до того, как стал Капитаном Америкой. Он даже хотел работать на Дисней, смотря как прорисованы детали, наблюдая как картинки сменяют друг друга, и история оживает. Ему хотелось до войны рисовать, чувствовать как оживают истории, видеть что его рука приносит что-то в этот мир, а не разрушает и убивает нацистов. Он никогда не хотел убивать. И до сих пор не хочет.

Иногда ему кажется, что сдержаться в поезде ему помогло только чудо. Если бы не четкая миссия, если бы не инструктаж, если бы не долг, домокловым мечом висевший над ним, то месть свершилась бы. Сейчас он понимает, что это не Зола виноват, Красный Череп виной всем событиям, растянувшихся в цепочку случайности, приведших их на тот поезд. Он стал суперсолдатом благодаря Шмидту, благодаря Шмидту он и потерял своего друга.

Он оживляется, рассматривая эту женщину заново, будто видит впервые. Ее глаза будто излучают теплый свет, и он улыбается в ответ. Она напоминает ему Пегги, к которой он все никак не может заставить себя сходить. Ему кажется, что если не видеть ее сейчас, то она навсегда останется юной и прекрасной, как в его компасе. Если не видеть ее сейчас, то он не почувствует острую тоску по своему времени.

- Античность, - он вздыхает, вспоминая как позировал Баки, вспоминая как рисовал фигуры, как наращивал мышцы, крепил их к костям, как копировал известные статуи, как всем им прививал черты Баки, его жилистую фигуру, как искал во всей молочной бледности статуй золотистый оттенок загара Баки. У него не было денег на музеи, но они бывали там. Редко, в ущерб развлечениям и обеду, в ущерб кино и свиданиям с девушками. Он изучал искусство под комментарии друга. Изучал друга под видом искусства.

- Гармония духа и тела, - он кивает самому себе, чуть склоняя голову. От воспоминаний першит горло, но они счастливые, ностальгические по временам в Бруклине, когда не было войны. Он становится сентиментальным, но имеет на это полное право.

- Я изучал скульптуры, когда учился писать маслом. Слишком долго, поэтому сейчас предпочитаю легкую акварель. До сих пор тошнит от запаха растворителя. У меня не было тогда таких хороших красок, - Стив пожимает плечами легко, даже не думает, что нужно что-то утаивать. Естественно, он не хочет кому-то давать знать, что он вернулся. Даже Фьюри, тот человек на Тайм Сквер, не хочет придавать огласки его наличие в стране, в мире. И это правильно. Ему дают время. Время, которого у него не было.

- А, да, конечно, - он сконфужено спохватывается, раскрывая свой столик. Когда у него был ужасно нескладный, сделанный вместе с Баки из старого шкафа. Этот ладный, новый, но он хочет тот, который хранит запах жутких дешевых красок, пропитанный растворителем и воспоминаниями. Их слишком много. Он достает листы, замечая, что на них не только Ван Гог. Он частенько, задумываясь, рисует знакомые линии. Первое время больно, но сейчас он может с закрытыми глазами лепить нос Баки, его чуть вздернутые такие пухлые губы, его лучистый взгляд, и волосы, растрепанные ветром. Баки смотрит с листов через пять набросков «Звездной ночи», затерянный среди знаменитых танцовщиц Дега. Все эти наброски среди акварельных улиц Нью-Йорка нынешнего и Бруклина сороковых. Он никогда не показывает их кому-то, просто рисует в стол. Раньше он зарабатывал что-то своими рисунками, пока фотография не вытеснила всех иллюстраторов из журналов. Он не знает хороши ли они. Но хочет надеяться.

- Кому нужны такие рисунки? Я не думаю, что галереи передерутся за эту мазню, - он чуть кривит губы в печальной улыбке, совершенно уверенный, что возможно хотел бы только одного - рассказать всему миру о Баки Барнсе, что погиб служа родине. О Ревущих командос, что всегда прикрывали его спину. И о Пегги Картер, которая прожила ее достойно и счастливо.

Для Стива так естественно рисовать. Как дышать воздухом. Как колотить грушу в пустом зале. Как жить. Он всегда жил этим, и теперь кажется таким правильным бывать здесь, смотреть на мир через картины других художников, пытаться справится со своими чувствами с помощью этого. Понять. Принять. И смириться.

Отредактировано Steve Rogers (2017-12-03 23:58:17)

Когда он смотрит на то, как она перебирает его рисунки, то видит взгляд, который скользит по четким граням лица Баки. Слишком много выражений, слишком много воспоминаний. Он сам не замечает, что рисует его так часто, так много, так бережно прокладывая линии в белом тумане листа. Баки щурится, Баки улыбается, Баки стоит, сидит, собирает винтовку. Баки так много всегда было в его жизни, что теперь кажется это не жизнь, если нет его смеха, его комментариев, его улыбки. Тоска глухой черной болью снова обвивает его плечи, подсказывая крик, который слышится ему по ночам. Он не спит, просыпается резко, выныривает на поверхность и дышит, дышит, дышит спертым воздухом своей небольшой квартиры. Баки больше нет. Пожалуй ему придется с этим смириться.

Когда он смотрит на то, как она перебирает его рисунки, то видит ночной яркий неоновый Нью-Йорк, видит центральный парк с бегунами и утками, видит акварельную весну в Бруклине, где был голод, был сухой закон и было счастье. Линии матери, Сара Роджерс, мягко улыбается им с листа, и он чувствует горечь. Горечь першит в горле, и Стив вздыхает, откровенно понимая, что в новом мире нет якоря. У него нет якоря, и он как потерянный Голландец бороздит этот современный мир, слишком чуждый для него.

Когда он смотрит на нее, то лишь видит заинтересованный взгляд. Он копирует Дега пастелью, он копирует Ван Гога акварелью, он штрихует тени в Пикассо, прорабатывает сангиной Дали. Он пробует новые инструменты для старых сюжетов, порой настолько чуждых оригиналам, что это выглядело бы нелепо, если бы не поклонение этим шедеврам, любовь к искусству, заключенная в рамки листа. Ему сложно еще ориентироваться в таком количестве инструментов для художников. Этим новый мир ему нравится. Выбор, которого у него никогда не было.

- Интернет. Я слегка новичок, - Стив смущенно трет нос, пряча взгляд, но слегка пожимает плечами, неуверенно обдумывая свои слова. - Когда я рос, у меня не было интернета. И я не сталкивался с ними до недавнего времени. Поэтому сейчас только учусь пользоваться этими компьютерами.

Он знает, что сейчас выглядит, дай бог, деревенщиной. Но он не хочет говорить правду, надеется избежать такой тонкой темы. Ему хочется сказать правду, Диана располагает к себе, хочется рассказать все, но он осторожен. Вряд ли кто-то сможет понять его. Только Пегги, единственная живая связь с его прошлым, с его жизнью, с его смертью. Жаль только он не умер до конца. Не смог.

- Да, это мой друг. Он… - у Стива перехватывает горло, саднит от слов, которые надо сказать, но он сжимает челюсти, желваки чуть ходят под кожей. Взгляд скорее всего больной, затравленный, и Стив просто качает головой, смелость исчезает, он не хочет признавать это вслух. Когда-то давно он не признал это, спас его из Азанно, и теперь не хочет. Но это есть. Он видит каждую ночь, как Баки падает в пропасть, кричит, и он ничего не может сделать. Только повторять имя.

Он улыбается в ответ, улыбается искренне, полно обнажая зубы. Она ему нравится, простая и понятная, четкая и открытая с незнакомцем. Это практически как в его годы, легко было найти общий язык с кем-то, оказавшимся рядом. Пегги была такой. А сейчас она лежит в больнице. Он не может пойти к ней, он не готов.

- Я был бы очень благодарен. И польщен вашим предложением, мэм, - он кивает, принимая рисунки обратно, аккуратно складывая внушительную стопку в столик. - Я был бы рад продолжить разговор с вами за чашкой кофе.

Странно, что сейчас ему практически комфортно разговаривать с женщиной. До этого только Пегги и могла не смущать его, он не робел рядом с ней, признавая в ней силу мужского начала. Она не кокетничала, как многие из тех, с кем Бак пытался его сватать. Она не смотрела на него ни с обожанием, ни с презрением. Это было легко.

- Если, конечно, я не помешаю вашим планам, - он галантно пропускает ее вперед, они медленно движутся по залу.

Он ожидает ее на улице, наслаждаясь вечерним Нью-Йорком. Это странно, но он находит упокоение в том, как ярко блестят фары машин, как много красок переливаются с вывесками. Как много гулов и шумов из голосов и звуков города. Город кажется единым организмом. И это осталось таким же еще с того времени. Город живет, дышит своими большими механическими легкими, его сердце бьется с подземкой, а вены заполнены людьми и автомобилями. Все гудит, лопается, смеется, кричит.

- Так куда мы направимся в такой час? - Стив предлагает руку, понимая, что на каблуках скорее всего сложно передвигаться весь день. Особенно рабочий.