• • •

Ступор длится всего мгновение – пары десятых секунды – пока его мозг не регистрирует для себя вполне очевидное.
Тело его ждёт только одно.

В огромной луже крови, которой с лихвой хватило бы на двоих, лежит только женщина в белом с цветами платье, второго – живого – Купера – уже увезли. Кто-то говорит ему об этом почти на ухо, но Альберт слышит сейчас окружающий мир приглушённо, сквозь шум собственной крови в ушах, сквозь вязкую пелену кажущейся нереальности.

Эрл.
Уиндом Эрл слетел с катушек. Убил собственную жену и едва не зарезал Купера – тот в настоящий момент реанимации и борется за жизнь.
Первый и самый иррациональный импульс Альберта – мчаться туда и не отходить от кровати, но он скован долгом и реальностью по рукам и ногам. Самое лучшее, что он может сейчас сделать (для Дейла), это хорошо выполнить свою работу.
Спустя ещё три глухих удара сердца Розенфильд опускается на одно колено и с характерным щелчком открывает свой чемодан.

◮ ◭
Она лежит перед ним на столе с закрытыми глазами и выражением удивительного спокойствия на лице. Как будто её жизнь не оборвалась резко. Как будто не была жестоко и подло отобрана самым близким человеком, который у неё должен был быть.

Альберт просто смотрит на неё уже минут пять, в который раз проворачивая в пальцах чуть приподнятой руки скальпель. Пока Томпсон и Луики готовили её ко вскрытию, судмедэксперт висел на телефоне, дистанционно вынимая душу из лечащих Купера врачей. Уже через десять минут его почти наверняка ненавидела вся больница, но он не успокоился и не положил трубку, пока не убедился, что "всё будет хорошо". Очень условно.
Всё будет хорошо - самая большая когда-либо изобретённая человеком ложь.

И вот теперь парни ушли, оставив его наедине с женой бывшего коллеги, которую при жизни он ни разу не видел и, пожалуй, совершенно не знал.
Пять минут Альберт не двигается. Пять минут Альберт молчит, прослеживая взглядом её, безусловно, красивые черты. Не обязательно быть гетеросексуальным активным мужчиной, чтобы быть в состоянии оценить общечеловеческую красоту и плавность черт лица. Красота – вообще понятие субъективное, но что-то подсказывает Розенфильду, что Кэролайн была красива по мнению абсолютного большинства.

Вопрос "Что он нашёл в ней?" не беспокоит патологоанатома. По правде говоря, если бы он у него и был, вряд ли бы Альберт сейчас смог разобрать его в той хаотичной какофонии переполняющих его мыслей, ощущений и чувств. Он просто знает – эта женщина была – и будет – для Дейла чем-то большим, чем жена сослуживца. А для него, Альберта, обратится в символ, олицетворение того, на сколько большой пласт жизни Купера был бесконечно от него далёк. На сколько Альберт был лишь малой – гораздо более малой – его частью, несущественной.

Злится ли он на Кэролайн? Нет. Ненавидит ли Эрла? Ни мгновения. В каком-то смысле – далёком, глубоком и философском, который он даже ещё не сформулировал для себя до конца – он благодарен им обоим за произошедшее. Глобальное разрушение иллюзий так или иначе, но однажды должно было произойти.

Розенфильд отключает негромко переливающуюся на фоне музыку и в который раз проворачивает в пальцах не нуждающийся в этом скальпель. Делает неглубокий вдох и шагает ближе.

- Здравствуй, Кэролайн, - произносит он хриплым неровным голосом, а потом делает аккуратный надрез.

Это первый раз, когда он заговаривает с телом вслух.

• • •
"И те, кто остались в живых, позавидуют мёртвым", - так пишется в «Слове о скончании мира и об антихристе», и Альберту кажется, что весь первый месяц своего восстановления Купер делает именно это – завидует Кэролайн всё то время, когда не упивается чувством вины. А потом и последующий.

Когда он видит его впервые с того момента – Розенфильда пускают к нему только через неделю, уже после пропущенных Дейлом похорон – тот ещё мертвецки бледен и на нём совершенно нет лица. Но Альберт по ошибке в первый час думает, что это – естественное. Усталость, измотанность пострадавшего организма, который ещё только начинает восстанавливать силы и перезапускать свой почти прерванный жизненный цикл. Однако, чем больше времени он проводит рядом с Купером, тем отчётливее понимает, что того Дейла, улыбчивого и открытого Дейла, ясного, как солнце и тёплого, как летний день, его Дейла больше нет.

Осталась только оболочка с пустотой в ореховых глазах, и неизвестно, вернётся ли когда-нибудь в неё что-то ещё. Но Альберт продолжает проходить – не надеяться, нет – просто быть рядом, читать, рассказывать о новостях, пытаться слушать. Только слушать нечего – Дейл почти всё время молчит или говорит очень-очень тихо. А однажды, когда Розенфильд рассказывает ему про очередное дело, он просто отворачивается к стенке, накрывается одеялом и делает вид, что он уснул. Альберт замолкает почти моментально. С минуту растерянно сидит, совершенно оглушённый, после чего всё же встаёт, проверяет капельницу, ещё раз пробегает глазами висящую на кровати карту назначений, а потом молча уходит. И больше в больнице не появляется.

Говорят, за эти полгода у него страшно испортился характер. Количество жалоб возросло вдвое, а в декабре лицо Розенфильда снова украсил массивный синяк, скрыть который не помогала даже наложенная на нос шина. Ещё говорят, что, если бы не агент Дезмонд, одним сломанным носом скандальный судмедэкспрет тогда не отделался бы.

Сам Честер старается не особо шутить в его присутствии, говорит, что он, Розенфильд, совершенно невыносим, но всё равно дарит ему на день рождения модель Shadow DN9 1979 года в чёрной вариации. Гордон не даёт им ничего хотя бы относительно сверхъестественного. Дайана не пьёт с ним по вечерам четверга вино – в отсутствии Купера ей не из-за чего переживать, не на что жаловаться, и они возвращаются к прежнему формату отношений - когда лишних, внерабочих взаимодействий между ними не было никаких. По сути всё вокруг него медленно, но верно становится таким, каким было до.
До Кэролайн, до Голубой Розы, до того дня, когда в его лабораторию ввалился один ясноглазый мальчишка, несущий с собой свет.
До Купера.

Ноющая боль в груди с каждым прошедшим днём становится всё тупей. Слова Джеффриса иногда сверлят сознание, но без толку – Дейла просто нет. А после того раза явиться ему на глаза у Альберта не хватает ни сил, ни мужества. Ему не жалко себя, но, возможно, впервые в жизни, он пытается хоть как-то себя защитить. Образ Кэролайн ему иногда снится, почти преследует. Он ни единого мгновения их знакомства не считал, что у него есть хоть малейшие шансы, но и смотреть альтернативе, его выбору, в глаза вот так он не подписывался.

Сложно.
Поэтому, когда Купер всё же являет в Бюро свой уже не столь светлый, но всё ещё аристократически бледный лик, Розенфильд не подаёт виду. Все вокруг начинают вести себя так, будто он фарфоровый и вот-вот рассыплется – от этого даже Альберту тошно. Он же не ищет встречи, не хлопает по плечу, взрываясь приветствиями, как Гордон, не кивает одобрительно, проходя мимо по коридору, как Честер, не идёт к нему с объятиями, как Дайана, потому что он не такой. Он не часть его жизни – не часть чьей-либо жизни – он практически синоним смерти. Он – патологоанатом.

Когда Купер вдруг пересекается с ним возле кофеварки и предлагает ему помощь с отчётами, первое, что резко и категорично хочется ему ответить, это "Нет". Нет. Никогда больше. Но Розенфильд не может открыть рот и издать ни звука. Он напоминает себе о том, что Дейл никак не может понять сам – что он не виноват. Ни в том, что чувствует Альберт, ни в гибели Кэролайн, ни в сумасшествии Эрла. Ещё, глядя в чашку с кофе, он думает о том, что, может быть, подобная акция нужна Куперу, чтобы снова попытаться сблизиться с кем-то из коллег. Чтобы ощутить, что всё в норме и ничего глобально не изменилось. Чтобы влиться в процесс обратно. А ещё Филлип Джеффрис с его мантрами совершенно не идёт у патанатома из головы. Поэтому после некоторого молчания он всё же кивает и соглашается.

Ему не так часто требуется эта помощь – порой ему попросту нечего Куперу дать. Но когда эти моменты всё же случаются, он почти не задаёт ему лишних вопросов. Не запускает мозговой штурм, как было в самый первый раз, и не только потому что нет настроения. Ему, пожалуй, больше нечему Дейла учить. Но он всё ещё пускает его в то, что стало сердцем его собственной жизни – лабораторию – тихими вечерами, когда пустеют коридоры Бюро. Пускает и даёт максимум пространства.

Он смутно понимает, что, скорее всего, этим самым заменяет ему Уиндома и те вечера за шахматами в его кабинете или – как теперь он знает точно – у того дома, под мягким светом напольных ламп и тёплым взглядом миссис Эрл. Что Дейл не только пытается восстановить относительно привычный порядок вещей, но и сублимирует, пытаясь компенсировать и восполнить утрату, запихивая его и его отчёты на место, которое раньше занимали два других человека. Альберт думает, что это невыносимо – быть заменителем – но продолжает сидеть на стуле, подчёркнуто ровно держа спину и глядя в микроскоп, потому что, если отринуть эту чертову сентиментальность, то человек – разумный человек – и не такое может вынести. Но после он всё равно дёргается, встаёт со своего места и уходит курить. И курит теперь в два раза больше обычного.

Очередной день, такой же, как и все остальные до этого, такой же, какими будут сотни последующих. Очередное дело. Очередной материал. Время клонится к вечеру, большая часть Бюро уже с чистой совестью отправилась домой. Розенфильд бы тоже ушёл, если бы Джеффрис не подбросил ему на дополнительный и более тщательный анализ кое-какие свежие образцы.

Купер, как водится, не утруждает себя стуком. Для него – увы – и с этим Альберт ничего не может поделать, лаборатория открыта всегда. Не утруждает он себя и приветствием. А потом сразу, минуя почти полностью всяческие обычные свои пространные речи и социальные приятности, как он их называет, переходит к делу. Это на него не похоже, но цепляет патанатома, разумеется, совершенно другое. Купер говорит, надо выехать на тело.

Выехать. Надо. На дело.
Прямо сейчас.
Полтора часа езды за город.

Альберт смотрит на часы практически против воли – какого чёрта? Пока они будут там, будет почти восемь. На месте не менее полутора часов – в зависимости от условий, но если тащиться надо за город, то не жди ничего простого и лёгкого – полтора часа обратно. Такими темпами они будут в Филадельфии не раньше полуночи. К тому же никакого сообщения о вызове он не получал.

- Сейчас? – переспрашивает эксперт, полностью оборачиваясь к агенту и глядя на него с плохо скрываемым скепсисом. – Но Гордон мне не звонил, и все разошлись домой. Что, всё сложно и есть тело?

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-10-13 10:20:13)

You're as bright as the sun
and as bold as the moon
I don't know when you'll break
but it's gonna be soon...

Судмедэксперт внутренне напрягается, потому что Купер начинает свой ответ издалека. Ощущение дежа-вю накрывает его неожиданно, мерзко напоминая один вечер в далёком теперь 1978 году, когда юный тогда, всего около пары месяцев знакомый с ним агент, примерно так же пришёл к нему в лабораторию с практически личной просьбой. Тогда между ними тоже всё было не слава богу, но степень ещё пока была не та. Тогда их негласное, но оказавшееся удивительно продуктивным партнёрство только зарождалось. И во многом именно тот вечер и его исход определили его последующее развитие.
Во всяком случае, ему в то время так казалось.

Альберт на мгновение опускает взгляд, совершенно не обрадованный этими мыслями и воспоминаниями, а потому едва не дёргается, когда Дейл делает шаг ближе. Вовремя сдержав себя от более активных действий, он просто поднимает на Купера глаза и сжимает руки в кулаки, переминаясь с ноги на ногу. Упоминание отчётов местного коронера заставляет его буквально на автомате фыркнуть, изогнув губы в характерной усмешке. По мнению Розенфильда, чуть ли не каждый второй патологоанатом в стране был доморощенным дилетантом, подчерпнувшим свои знания на коробке из-под молока. И жуть в том, что за все, пусть пока ещё не слишком многочисленные годы его работы, никто так и не смог в полной мере доказать обратное.

Так что чужой непрофессионализм для него не редкость. Самое главное в этой тираде Купера другое – такой большой массив информации о деле, которое, фактически появилось у них всего с полчаса назад, мог означать только одно. Брифинг был.
Гордон уже знал всё наперёд и ввёл Дейла в курс дела, скорее всего, в очередной раз – только теперь намереваясь восстановить работоспособность их группы – навесив ему в помощь Розенфильда, совершенно не озаботившись тем, чтобы предупредить последнего. Как же это для всех них типично.

Тошнотворно типично для Коула заниматься подобными вбросами, тасуя своих агентов на заданиях, словно карты в колоде. Забывать про фактические рамки их работы, отбрасывать тонкости такой ерунды как юрисдикция, или изначальное условие, под которым Альберт вообще согласился работать в Филадельфии. И не менее типично для Купера – заявиться вот так и ляпнуть что-то типа "там положили кучу людей, я не исключаю, что это был сам дом". Ирония в том, что ещё с полгода назад Альберт бы пропустил это мимо ушей, свернул все свои текущие дела и взял с вешалки пальто. Наверное.

Но за прошедшее время многое успело измениться.
Прошлый опыт взаимодействия с чертовщиной покрылся пылью, затем патиной, а после и вовсе облетел, и развеялся по полу тонкими чешуйками. Голубая роза, вокруг которой сплотилась их небольшая тесная группка посвящённых, погибла, отравленная пролитой Уиндомом кровью и его безумием. Завяла, растеряв все свои пожухшие лепестки. Безусловно и несомненно, всё их отделение Бюро очень долго было в шоке после произошедшего, но наибольший урон незаметно для остальных понесла именно Роза.

• • •

• • •

"Либо это сам дом. Или что-то, что его населяет", - говорит Купер, и патанатом задумывается над тем, как глубоко в непроглядную тьму заглянул он сам.
Над тем, что в какой-то момент их знакомства с Дейлом он решил для себя, что по малейшему зову последует за ним в любое пекло.
Над тем, что сейчас сомневается, глядя в уже не такие ясные ореховые глаза так и не состоявшегося напарника, пусть до конца и не знает толком, в чём.
Над тем, что присутствие Купера в данный момент, несмотря на всю свою привычность, вызывает у него не знакомое ощущение уюта, но смутную тревогу.

А ещё он очень зол. Зол на себя, что так реагирует. Остро, сентиментально, будто кто-то из них - шефа Коула или специального агента Купера - ему что-то должен. Он эксперт и всё это - его работа, вне зависимости от личных предпочтений, состояний и времени суток. Раньше это было ясно, как божий день. И именно поэтому сейчас он тоже не позволит чувствам всему этому помешать. В этом, помимо прочего, и заключается профессионализм.

- Знаешь, Купер, - заговаривает он наконец, впрочем, отворачиваясь от агента к микроскопу, чтобы извлечь из него стёклышко с анализируемым материалом, упаковать обратно в контейнер и спрятать в холодильник, - я никогда не откажусь от возможности сделать за кого-то его работу хорошо. Но вот заброшенный дом, который наносит людям ножевые и огнестрельные ранения... Это не ко мне. – Разобравшись с образцами, он глубоко вздыхает, восстанавливая шаткий внутренний баланс, а потом с характерным хлопком стягивает перчатки и легким движением отправляет в урну. – Что известно по жертве? Группа уже там?

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-10-13 13:59:05)

Like every tree stands on it's own
Reaching for the sky, I Stand alone
I share my world with no one else
All by myself, I stand alone

"With all due respect, Cooper" Albert responds flatly while removing all the remained traces of his current case from his working table - Phil's special requests are always a bit harder to deal with. "I'm a medical examiner, not a ghostbuster. You want my expertise? I'll be gladly to provide it. I won't be sneaking around this supposedly haunted house of yours to prove or contest your.. speculation." He keeps quite for a second watching Dale's expression change a little. "For all I know, houses don't hurt people. People are quite capable of hurting people themselves."

Замолчав, Альберт наконец не без пробежавших по спине мурашек понимает, что всё это время вглядывался в выражение лица Купера не просто так. Всё это время он подсознательно ловил все мельчайшие изменения, все реакции, пытаясь интерпретировать их в силу собственного интеллекта и знаний о человеческой природе. Он не только не охотник за привидениям, он ещё и не психолог, и тем более не психиатр. Не ему ставить Дейлу диагнозы и решать, готов ли тот вернуться в строй и работать в поле или нет. В конце концов, если он стоит сейчас здесь, получив от Гордона недвусмысленно намекающее на ночные бдения над телом задание, значит, соответствующую экспертизу Купер прошёл и был признан годным.

Казалось бы, вопросы и сомнения должны отпадать сами собой, но вот он, Розенфильд, стоит сейчас в полупустом здании Бюро напротив Купера и ищет в его плавных, чрезмерно привлекательных чертах признаки. Те признаки, что были - обязательно должны были быть - у Уиндома, те самые, что они все до единого умудрились проглядеть.

Впрочем, пару раз за эти шест месяцев Альберт сомневался. То с горечью, то со страхом сомневался, что Гордон их тоже просмотрел. Эти мысли посещали его в самые пустые вечера, в самые тёмные ночи. И впервые как раз тогда, когда Дейл отвернулся от него в больнице. Когда и без того слабое, с трудом признаваемое им ощущение какой-то особой, важной связи между всеми агентами Голубой Розы внезапно оборвалось. Растворилось в больничном воздухе, наполненном ароматом стерильности, лекарств, перемешанных в дикий человеческий коктейль надежды и боли. До того мгновения Розенфильд и не знал, что одиночество и окружающая его на самом деле практически с самого детства пустота могут быть такими абсолютными, оглушающими и бесконечными.

- И нет, Куп, помощь не требуется, - патологоанатом очень старается, чтобы его внутреннее состояние некоим образом не отразилось внешне. Если сосредоточиться на привычном - снять халат, повесить на вешалку, облачиться в привычный костюм, достать из шкафа пальто, а затем проверить содержимое полевого чемоданчика - ведь выходит он из лаборатории с ним не так часто - то вся эта душевная ерундовина отходит на второй план. Рутина всегда спасает, когда подводят люди. - Ничего срочного не осталось. А работать нам, видимо, придётся всю ночь. Так что приступим, пожалуй. Полагаю, ты за рулём?

Это полу-вопрос полу-утверждение, с которым он уверенным шагом покидает пределы морга, ожидая, что Дейл уж как-нибудь сам сориентируется и последует за ним. Судя по тому, что более никаких необычных подробностей обнаружения тела не было озвучено, он вполне справится своими силами и, наверняка, силами местной полиции для вывоза тела. Нет смысла вырывать из цепких лап домашнего уюта и отдыха его ребят. Что ж... значит, следующие минимум полтора часа - в исключительной компании Купера, в замкнутом пространстве без возможности уткнуться носом в исследования и сделать вид, что ты слишком занят, чтобы говорить по душам.

Пока Альберт выбирается на парковку, какая-то часть его лениво гадает, что это будет - полтора часа неловкого молчания или возможность наконец наверстать то, что было за эти полгода утрачено. При условии, что что-то вообще было. При условии, что Дейл захочет что-либо наверстать.

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-10-16 00:56:51)

Sweetheart, do not love too long:
I loved long and long,
And grew to be out of fashion
Like an old song.

С каждым мгновением происходящее нравится Альберту всё меньше и меньше.

Они двигаются слишком медленно. Слишком неторопливо и вязко, будто плывут через хреново желе, а не едут на поздний вызов на место преступления. Разумеется, они не "скорая" и даже не опергруппа, но обычно энтузиазм Дейла бьёт ключом, и им не требуется десяти минут, чтобы добраться до машины и покинуть парковку.

Впрочем... С небольшим опозданием Розенфильд напоминает себе о том, что о любом некогда существовавшем "обычно" стоит, пожалуй, забыть. Выходка Уиндома Эрла не только унесла жизнь молодой женщины, но и почти уничтожила жизнь Купера, расходясь и расходясь в стороны своими разрушительными волнами. Всё это напоминало эффект от камня, брошенного в пруд и разрушившего своим вторжением некогда спокойную гладь воды. Сопутствующий ущерб от произошедшего был не таким явным - как понял Альберт, в особенности для Купера - но он был, и на самом деле был ничуть не меньшим.

В этот раз на теле Розенфильда не осталось шрамов или каких-либо иных следов - в этот раз все их принял на себя Дейл. Но что-то внутри у него оборвалось, когда он только услышал о том, что произошло. А потом ещё раз - когда увидел тело и лужу крови. Оно отлегло только когда он наконец собственными глазами, а не через посредников или стекло, увидел Дейла живым и в порядке - во всяком случае, физическом.

Обо всём том, что было после, он предпочитает не вспоминать.
Чрезмерно болезненно. Чрезмерно по-человечески. Чрезмерно сентиментально.

- Ага, уверен.. - медленно проговаривает Альберт, хмуро косясь на Купера и в этот раз уже совершенно не скрывая своего сомнения. - Который же раз по счёту с тех пор ты сел за руль? На сколько ты в себе уверен? Имей в виду, я не намерен пополнять собой сводку сегодняшних происшествий.

Не вслушиваясь в звуки безымянной радиостанции, судмедэксперт возится в карманах плаща и пиджака, пока не вызволяет на свет божий пачку сигарет и зажигалку. Потом приоткрывает не слишком сильно окно и закуривает.

Точно так же как молодой агент не пытается даже считаться с его личным пространством и неприкосновенностью лаборатории, Альберт нагло позволяет себе не спрашивать разрешения закурить в служебной машине. Только, в отличии от своего коллеги, он обладает зачатками совести и осознания чужой непричастности к своим вредным привычкам, поэтому старается по максимуму минимизировать пагубное воздействие на воздух внутри авто.

Сделав первую за весь вечер затяжку, он с облегчением прикрывает глаза и выдыхает носом через небольшую щель, чуть подавшись ближе к ней и оставляя на стекле быстро исчезающий отпечаток своего дыхания.
Рутина. Химия. Естественные реакции психики и организма. Патанатом медленно перебирает в голове проходящие сейчас в его теле химические реакции, сцепляющиеся друг за друга в звенья единой биологической цепи. Это успокаивает. Это привычно. Это понимаемо и неизменно, в отличии от людей, в отличии от...

- Можешь снова забыть, Купер, - нехотя отзывается Розенфильд на внезапное, как вопль приветствия Гордона по утрам, упоминание о его дне рождения.

Невидящим взором он глядит вроде бы на проносящийся мимо город, но вместе с тем не различает ни улиц, ни направления. Только огни и общее ощущение движения. Это даже противно - осознавать, что сам он настолько доверяет Куперу, чтобы просто сесть с ним в один автомобиль и отправиться за город, не поговорив больше ни с кем, никому не уточнив, куда он едет.

Правда.. кому? Разве что Честеру. Только вот не были они с Дезмондом в таком состоянии взаимоотношений, когда каждый из них отзванивался другому о подробностях своей активности. Иногда Чет сообщал, чаще... они просто виделись по выходным - смотрели вместе какой-нибудь спортивный канал или пили пиво в одном из многочисленных баров Филадельфии.

Так что, если с ним что-то случится, об этом, пожалуй, никто не узнает. Он медленно и аккуратно крутит меж пальцев извивающуюся тонкой струйкой дыма сигарету.
Все ведь поверят Куперу.
Он знает это совершенно точно. Он бы поверил.

- Я не сентиментален, - добавляет он очень не сразу. Возможно, прошла уже целая вечность и это уточнение уже не кажется уместным, но. Всё это время он против собственной воли размышляет над тем, что он чувствует. Чувствует ли что-то вообще? Жжение в груди улеглось до перманентного и потому уже не такого ощутимого дискомфорта ещё в конце ноября - он не видел и не слышал Дейла уже больше полутора месяцев. Так, наверное, было даже лучше. А сейчас? Что было сейчас?

- Полгода - маленький срок, - заговаривает он снова, стряхнув пепел через окошко. В этой части Филадельфии туман, что норовил укутать их своими аморфными щупальцами на парковке, не так заметен. Даже почти не ощутим. Он снова накроет их минут через пятнадцать, когда они закончат петлять по всё ещё кое-где оживлённым улицам и выберутся в пригород.  - Просто представь, что ты был в отпуске. То, что нужно, настигнет и восполнит себя само.

Если ты позволишь.
Если ты захочешь.
Если есть, что.

Вопреки своему недавнему заявлению о несентиментальности, Розенфильд чувствует себя круглым идиотом.

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-10-20 12:07:09)

My Soul. I summon to the winding ancient stair;
   Set all your mind upon the steep ascent,
   Upon the broken, crumbling battlement,
   Upon the breathless starlit air,

- Я не... - хочет возразить Альберт, но осекается, просто глядя на Дейла, практически так, будто он видит его в первый раз в жизни.

На несколько мгновений он просто замирает, разглядывая его профиль в неясном свете поредевших дорожных фонарей. Даже сейчас, спустя два года с его первого появления в Бюро, Альберт всё ещё считает его юным и, может, не до конца зрелым. Не подходящим этой работе так точно. Он сам выбрал свою, потому что она получалась у него лучше, потому что мёртвых было переносить в разы легче, чем живых. А в Бюро он мог ещё и применять свои знания на чьё-то благо, с максимальной пользой. Противостоять злу, как сказал агент Джеффрис. Дейл же...

Дейл был другого склада. Отличного от каждого из них. Его намерения были чисты, как и его помыслы. Его желание помочь по силе соперничало только со стремлением. Он даже обладал некоторыми характеристиками – и сюда относилась не только его интуиция – недоступными для остальных, но, к сожалению, это не делало его более приспособленным. Ещё в самом начале их знакомства Альберт знал, что Дейла ожидает крушение идеалов и переосмысление реальности. Он даже проклял про себя Гордона за то, что тот приставил к нему Розенфильда, обязав тем самым его этот процесс наблюдать – потому что предотвратить катастрофу такого масштаба он, увы, был не в состоянии. Судмедэксперт только надеялся, что этот день наступит не так скоро.

Почему же он недоговорил? Потому что минутами ранее имел в виду только себя. Он и правда не сентиментален в отношении своего дня рождения и никогда не позволял делать это кому-то другому. Честер Дезмонд со своими модельками автомобилей старался не акцентировать внимание на подарках и вообще делать их максимально официально и без помпы. Честер тоже был особенным для Альберта, но совсем в другом смысле и контексте. Хотел ли он, чтобы Купер как-то проявил себя в тот день? Возможно. Возможно, чтобы это встряхнуло его, вывело из того анабиотического ступора, в который он сам себя вогнал.

Но этого не произошло. И действительно – кто он такой, чтобы что-то, имевшее к нему отношение, имело бы для Дейла достаточное значение, чтобы пересилить себя и выползти из кокона. Ещё одна причина, по которой сказанное им было сущей правдой – Купер действительно мог снова забыть о пропущенном дне. Всего лишь ещё одном в череде многих.

Розенфильд прекращает таращиться и отворачивается к окошку, чтобы приспустить ещё немного стекло и выкинуть ставший ненужным окурок. После этого он ещё ненадолго оставляет окно открытым – чтобы позволить уже слегка прохладному ночному воздуху остудить оживший так не к месту дискомфорт в районе диафрагмы и забрать с собой остатки сигаретного дыма из салона.

- Сглаживает... - эхом повторяет он за Купером, всё ещё глядя во всё больше и больше полнящуюся туманом загустевшую темноту за окном. – Да, наверное.

Альберт знает, они думают и говорят сейчас о совершенно разных вещах. После возвращения Купера он вообще часто стал замечать подобное – они перестали друг друга понимать, лишившись общих точек восприятия. То, что когда-то имело все шансы стать тандемом и перейти в долгосрочное продуктивное партнёрство, развалилось в одночасье. И теперь в служебном Линкольне сидят не два напарника, понимавших друг друга с полу слова и деливших комнату на ночлег, но два разных, едва знакомых друг с другом человека. Каждый думает о своём – опыте, планах, волнениях, о своей боли. Розенфильд только знает, что Дейл даже не подозревает, не допускает ни на минуту, что после совершённого Уиндомом кто-то ещё может чувствовать что-то подобное.

Изменилось ли что-то в его отношении к молодому агенту, когда он узнал про Купера и Кэролайн? Вряд ли. Дейл упорно отвергал наличие интима и романтики, в чём Альберт искренне сомневался, но это всё имело минимальное значение. Купер, несмотря на свой достаточно юный возраст, взрослый человек с человеческими потребностями и привязанностями – не все же такие закрытые и нелюдимые мудаки, как он сам. Что бы там ни делал Дейл в свободное время, это было исключительно его личное дело. Главное – оно ни капли не мешало ему быть всё тем же несущим свет ангелом правосудия, каким он был до того.

Когда трагедия произошла, Розенфильд знал, что будет тяжело.
Ему самому было тяжело стоять тогда над аутопсийным столом и вглядываться в плавные черты покойной миссис Эрл.
Ему было тяжело делать надрез, выворачивать наизнанку её личную жизнь, отразившуюся в биологических признаках и подробностях – был ли незадолго до смерти секс, было ли насилие, были ли признаки беременности, было ли хотя бы что-то ещё, помимо ужасного ранения ножом и несовместимой с жизнью потери крови.

После у него был отсутствующий взгляд и тряслись руки, ссыпая пепел с нетронутой сигареты прямо в рукав. Унять дрожь удалось только вечером после длящейся несколько часов тренировки удерживанием стакана джина. Альберт перестал пить только когда его руки – вопреки всякой логике – перестали наконец трястись.

Тяжело было всем. Даже если кто-то не признавал чьего-то права что-то чувствовать. Он знал и видел – он ведь не слепой – как бледен и необычно молчалив был Филлип, как подавлен Дезмонд, даже привычный крик Гордона утратил прежнюю силу и децибелы, выцвел вместе с солнцем, что освещало когда-то их штаб-квартиру, а теперь, кажется, зашло. По Дайане, наверное, всё это прошлось сильнее всего, во всяком случае внешне. Она злилась на Розенфильда за то, каким безразличным камнем он ей представлялся, даже вылила как-то ему в лицо чашку кофе, когда он в очередной раз призвал всех не драматизировать слишком сильно.

Но всё это было не важно, пока он знал, что Дейл жив. Пока думал, что такие вещи лишь закаляют отношения, укрепляют те, в которых ты уверен, когда те, в коих давно уже сомневался, всё же дают сбой.
Сейчас, когда стало очевидно, что скорее произошло наоборот, прошлое имело ещё меньше значения. Крики, ругань, сломанный нос, обжёгший лицо горячий кофе... Уиндом надломил Купера, и весь мир вокруг Альберта просто рухнул, унося за собой всех и оставляя после себя только выжженную этим самым горячим кофе – как символично – пустую равнину.

Немного не так он собирался провести этот вечер вообще и эту поездку в частности.

Розенфильд чертыхается и, вместо того чтобы закрыть окно, достаёт ещё одну сигарету и снова закуривает.

- Что значит "вернуться полностью"? – ворчливо - или нервно? - вопрошает он между остервенелыми затяжками. – Ты что, здесь сейчас какой-то конкретной определённой частью?

Upon the star that marks the hidden pole;
Fix every wandering thought upon
That quarter where all thought is done:
Who can distinguish darkness from the soul?

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-10-23 13:49:26)

Such fullness in that quarter overflows
And falls into the basin of the mind
That man is stricken deaf and dumb and blind,
For intellect no longer knows

Но чем дальше они двигаются, тем сильнее растёт зародившаяся где-то внутри тревога. И вся эта мутота Купера про полное возвращение и упущенное время, даже безотносительно его тибетской ерунды – несмотря на только что прозвучавшее заверение, Розенфильд искренне сомневался, что Дейл в принципе способен...

Агент заговаривает о не желающем его отпустить прошлом, о том, что живым надо идти дальше, и несёт ещё какую-то до зубного скрипа стандартную чушь. Такими общими фразами отговариваются дилетанты психологи и безразличные к чужому горю работники социальных служб. Иногда – даже их собственные менее искусные в человеческом коллеги. Впрочем, относительно последнего не Альберту, наверное, судить.

Он слушает Дейла в пол уха, чуть выровняв дыхание и продолжая медленно курить, глядя в открытое почти до половины сейчас окно. Он думает – какого чёрта.
Какого чёрта происходит последние несколько недель?
Какого чёрта Купер притащился к нему после работы и позвал с собой?
Какого чёрта ходил к нему прошлыми вечерами, напрашиваясь в помощники и расшифровывая его записи?
Какого чёрта он несёт всё это сейчас, если даже сейчас он так и не спросил Розенфильда, почему?

Почему он ушёл тогда и так и не вернулся за всё остальное время реабилитации?

Если же ему было совершенно всё равно, то – ещё раз – какого...?!

Последняя часть признания доходит до него не сразу.
Уже после слов "я дал тебе неверную информацию" у судмедэксперта едва не закладывает уши, а по спине вдруг пробегает озноб. Открытое окно вместо освежающей прохлады превращается в источник ледяного воздуха, резко сковавшего пальцы. Альберт напрягается и тут же слышит возле уха собственный голос. Я же говорил.

Как часто вы произносите это мысленно, обращаясь к самому себе? Каковы последствия? Меж тем, Розенфильд никак не выдаёт своё замешательство внешне – только рука с сигаретой чуть вздрагивает, и излишки погасшего пепла падают ему на плащ. Волоски на затылке встают дыбом, но та часть его, что слепо и безотчётно верит Куперу – верит в Купера – всё ещё сильнее, всё ещё у руля.

- Знаешь.. – когда патологоанатом заговаривает, его голос звучит чуть более хрипло и тише, чем до этого. – Похоже, ты слишком много времени проводишь с Дезмондом. Такие идиотские шутки обычно в его стиле, - он неуверенно замолкает и, словно бы пытаясь потянуть время или убедить себя, аккуратно собирает с ткани своего тренча пепел, чтобы затем выкинуть его в окно. – Я говорил это Честеру уже много раз и тебе тоже скажу. – Снова пауза, во время которой Розенфильд поворачивается к Дейлу и смотрит на него как-то странно – то ли с просьбой, то ли угрожающе. – Это нихрена не смешно.

Ещё мгновение, и Альберту кажется, что в сплетении теней на одном из поворотов он видит высокую фигуру, напоминающую человеческую, но так плотно укутанную в тёмные тряпки, что разглядеть что-то конкретно – равно как и быть точно уверенным в том, что он вообще что-то видел – нельзя. Он хмурится и пытается ухватить больше деталей, но картинка расплывается в том числе и от скорости. Судмедэксперт было поворачивает голову вслед фигуре, но, как будто специально, именно в этот момент тлеющая всё это время в его руках сигарета доходит острым, как бритва, красным горящим ободком до его кожи. Обжигает резко, внезапно, так, что Розенфильд моментально теряет концентрацию и дёргает рукой, едва не выронив окурок прямо себе на колени.

Всё же удержав бычок от падения, он выбрасывает его в окно вместе с ещё одной горсткой просыпанного пепла и вновь поворачивается к Куперу. В этот раз на его лице уже куда меньше уверенности. Он действительно не помнит этих дорог – слишком мелкие. Дейл только что сказал, что нет никакого тела – два дня как в морге и все осмотры уже произведены. Сейчас – под адреналином от испуга и болезненного укола ожога – он вспоминает, что тот действительно недавно отъезжал разве что не на весь день по каким-то делам в пригород. Гордон что-то кричал о девятнадцатилетней жертве, но Альберт не придал значения. Не сложил два и два и сегодня. И вот теперь поплатился за своё слепое доверие к человеку, которого, на самом деле, выходит, едва-едва знал.

Чёрт тебя дери, Розенфильд. Уиндом висит у тебя в самом центре кухни огромным предупреждением, но так тебя ничему и не научил.

Он чувствует, как учащается пульс, ощущаясь в горле, а дыхание становится более поверхностным. Стресс. Волнение. Купер не занимается никаким хреновым расследованием – он везёт его в чёртов лес.

Is from the Ought, or Knower from the Known—
That is to say, ascends to Heaven;
Only the dead can be forgiven;
But when I think of that my tongue's a stone.

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-10-25 15:22:11)

The brawling of a sparrow in the eaves,   
The brilliant moon and all the milky sky,   
And all that famous harmony of leaves,   
Had blotted out man's image and his cry

После визга шин и, кажется, несколько раз перевернувшегося мироздания тишина представляется почти физически осязаемой. Даже работающий двигатель их Линкольна не производит достаточно звука, чтобы разбавить её, смешиваясь с естественным гулом их всё ещё бьющихся сердец. Если считать машину – трое выживших.
Всё в порядке.
Легко отделались – испугом, ушибами и въедливым запахом палёной резины.

У Альберта болят резко сдавленные ремнём безопасности рёбра и неудачно согнувшаяся от чрезмерной инерции шея. Потирая её, он осознаёт, что будь окно закрыто полностью, он бы как минимум разбил себе висок, приложившись хорошенько о стекло.

- Видел что? – медленно и не сразу отзывается он Куперу, морщась и глядя на дорогу на которой их так развернуло. Между замеченной им самим фигурой в лохмотьях и выходкой Дейла прошло достаточно времени, чтобы исключить взаимосвязь. Да и с какого бы лешего он так тормозил, рискуя угробить их обоих, если бы речь шла о какой-то фигуре далеко в лесу? Разве что...

Он не успевает опомниться окончательно или задать ещё какие-то вопросы, он даже не получает ответ на свой. Дейл вдруг глушит двигатель и поворачивается к нему всем корпусом, а глаза у него горят так, что Розенфильлд почти инстинктивно подаётся назад – в данном случае вжимаясь в дверцу несчастного Линкольна.

Если до этого маленького инцидента Альберт просто был слегка взвинчен, то сейчас он практически ожидает нападения в любую минуту. Вывести его из строя и так не представляется слишком уж сложной задачей - учитывая его пацифистскую идеологию, это почти равносильно тому, чтобы отнять конфету у младенца. И уж тем более, если предварительно оглушить и дезориентировать подобным образом.

Но Купер не атакует его, во всяком случае, не физически. Вместо этого юный агент прибегает к своему более привычному и, что, наверное, в его случае неудивительно, более действенному орудию. Словам.

Дейл говорит медленно и очень серьёзно. Для полноты картины не хватает только его пальцев, до боли и синяков вцепившихся в сгибы локтей Розенфильда, но они же, в конце концов, не в дешёвом кино.
Дейл говорит много и наконец-то по делу. Наверное. На первой части его признания возмущение и что-то похожее на праведный гнев вскипает в крови молодого судмедэксперта и стремится вырваться наружу в ответной требовательной тираде. Множество самых разнообразных вопросов и претензий загорается в его сознании буквально на секунду, но умирает, так и не достигнув голосовых связок, вместе со всем потоком возмущения, разбившись о вторую часть его монолога.

- Мёртвая девушка во сне сказала тебе, что я - тот самый, и ты п... - едва начав, он замолкает резко, словно отвлёкшись, ударившись на полном ходу о столб и прикусив язык.

Альберт замолкает, потому что на полпути понимает, что мальчишки-астматика, которого он держал на руках два года назад, выравнивая его дыхание и приводя потом в порядок, больше нет. А, может, и не было никогда.

Кто вообще этот Дейл Купер? Каков он?
Потенциально мой лучший агент, - сказал про него тогда Гордон. Крутясь вокруг Альберта, прекрасно зная его идеологию и суть, он не раз и не два апеллировал к ней, добиваясь содействия и помощи, иногда даже ценой здоровья патанатома. И вот теперь – стоило ему увидеть что-то во сне, и он кинулся проверять его алиби. А потом его реакции, обманом заманив чёрт знает куда, чтобы использовать.

Наверное, отчасти поэтому Гордон назвал его лучшим агентом. У Купера была какая-то определённая высшая цель – некое абстрактное Благо, Справедливость любой ценой. И перед её достижением все были равны. Все были инструментами.

Розенфильд молча смотрит на Дейла ещё несколько мгновений, пока глаза не начинает щипать от скопившегося у него под рёбрами запутанного клубка невысказанных слов, подавляемых или попросту неидентифицируемых эмоций и адреналина. А потом точно так же молча он пытается выпутаться из ремня безопасности – это выходит у него только с третьей попытки – и покидает авто, недружелюбно хлопнув дверью.

Останавливается судмедэксперт только отойдя от Линкольна шагов на десять.
Останавливается, засовывает руки в карманы тренча и смотрит вперёд. То есть назад. Мгновение ему кажется, что он готов уйти совсем - пусть ему даже придётся топать пешком по ночи до самой Филадельфии - он дойдёт на одном упрямстве и вот этом вот всём, что ворочается внутри, угрожая разорвать его к чёрту или как минимум выломать наружу рёбра.
Перекатившись с пятки на носок и обратно, он качает головой и закуривает в третий уже раз с начала поездки, привычно щёлкнув Зиппо, но задерживаясь затем взглядом на пляшущем на фитиле пламени лишние пятнадцать секунд.

Убрав зажигалку в карман пиджака, он наконец осматривается - лес вокруг него самый обычный.
Зелёный. Тёмный. Спокойный. Ничего лишнего, кроме медленно и успокаивающе стелящегося по земле высокого - примерно по пояс - тумана. Густого и вязкого, но тоже вполне обычного - он видел такой уже в своей жизни и ни раз. Ни плюща, ни дыр в стволах, ни длинных веток с заострёнными сучьями, напоминающими растопыренные в стороны, тянущиеся прямиком к вашей глотке, когтистые пальцы ведьм.

Ему просто почудилось всё до этого. Показалось. И та коричневая фигура в бесформенном тряпье тоже была плодом его паникующего воображения. Просто рядом с Купером у него, видать, уже едет крыша. Может, они просто оба спеклись? Удивительно или нет, что это произошло так быстро после Уиндома? Эрл был первой каплей в их маленьком голубом море. Роза гнила и умирала, а её агенты потихоньку сходили с ума.

Может быть. Вот только Дейл и раньше был немного не такой.
Он сказал - Ты уже знаешь, как это у меня происходит.

- Я-то знаю, - зачем-то отвечает он вслух, глядя перед собой. - А ты... Как ты мог. Из всех людей на этой чёртовой планете. Ты, Дейл.

Выпустив облако дыма, Розенфильд поднимает глаза к небу, совсем как в тот самый раз. После приступа астмы, после непростительной близости для двух исключительно в профессиональном плане знакомых друг с другом людей. Руки Альберта ещё хранили его тело, а нос щекотал запах шампуня с растрёпанных волос. Сейчас он поднимает глаза, но в этот раз небо встречает его затянутым тучами безразличием, на нём нет даже холодных далёких звёзд. Тогда судмедэксперт возвращает взгляд к земле, разглядывая едва различимый в угнездившейся до утра темноте выжженный рисунок, оставленный их шинами на асфальте.

Розенфильд трёт переносицу, зажмуриваясь, чтобы дым не резал глаза.

Пепел осыпается ему прямо на лицо, и Розенфильд наконец стряхивает оцепенение.

С курением этим вечером ему явно не везёт, а, может, просто во всём виноват чёртов Купер и это его паршивое признание. Что бы там Джеффрис ни пытался ему наговорить в тот странный вечер, но Дейл - не Гордон. А сам он - не Филлип. Их дружбе - если она вообще была таковой - далеко не так много лет, их отношения не на столько крепкие, между ними.. если так посмотреть, нет ни капли правды, ничего настоящего.

Коул и Джеффрис неразделимы. Когда они в одном помещении, они словно единый организм, понимающий друг друга порой даже без слов. Их общение - какой-то особенный, отдельный вид их личного кода, выработанный за десятилетия знакомства ещё до того таинственного случая, что отобрал у Гордона слух. Дейл же теперь даже не слышит его, когда Альберт вполне конкретно пользуется самыми обычными словами. И уже не говорит ему толком ничего сам.

Не он выбирал этот тип отношений. Если Филлип действительно был хоть капельку прав, видит Бог - или кто там за всем этим дерьмом наблюдает - не он отказывался от всего, что могло бы быть, не он расставлял акценты. Он даже не лез никогда Дейлу в душу, оставляя тому максимум свободы, максимум пространства, лишь иногда пользуясь неожиданно дарованной ему привилегией находиться в тёплых лучах его света.

Судмедэксперт тушит разбросавший оранжевые искры по асфальту окурок подошвой ботинка.
Мёртвая девушка сказала, что он - ключ.
Джеффрису тоже было больно.

Розенфильд этого не видит - он даже в это не верит, - но буквально кожей чувствует, как вокруг него, скрытая до поры до времени меж стволов, приходит в движение Тьма.

Arose, and on the instant clamorous eaves,   
A climbing moon upon an empty sky,   
And all that lamentation of the leaves,   
Could but compose man's image and his cry.

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-10-27 02:09:47)

Some may have blamed you that you took away
The verses that could move them on the day
When, the ears being deafened, the sight of the eyes blind
With lightning, you went from me, and I could find
Nothing to make a song about but kings,
Helmets, and swords, and half-forgotten things

Оборачиваться не хочется совершенно, но он понимает, что рано или поздно что-то должно произойти. Что-то должно быть сделано, что-то сказано. Должна быть какая-то более конкретная и понимаемая реакция с его стороны - не всю же ночь стоять вот так посреди дороги в этом хреновом лесу. Нужно что-то решать - слать Купера к чёрту и идти или ехать назад в Филадельфию, а потом как-то со всем этим дерьмом жить, или идти этой дорогой унижения до конца и осмотреть долбанный дом, что бы его ни ждало там. А уже потом, по результатам или без оных, как-то жить уже с этим.

Возможно, он стоит на дороге, невидяще вглядываясь в даль, чуть дольше, чем следовало бы, но вот Дейл выползает из Линкольна вслед за ним и окликает его. Что-то решать нужно, но впервые в жизни ничерта решать и никого видеть ему не хочется.
Чёртов Дейл Купер.
Как он мог.

Розенфильд всё же оборачивается. И даже пару минут слушает то, что ему говорят. Часть его разума даже слышит вложенный в слова смысл, но менее паршиво от этого почему-то не становится, а становится очень даже наоборот - гаже. Рука сама тянется к пачке - он уже даже не помнит, который это раз только за последний прошедший час, но это и не важно. Потому что Купер наглеет ещё больше, делая очередной шаг и обхватывая его руку. Альберту с огромным усилием даётся не отдёрнуть её при этом, как от огня.

Возмущение зарождается в нём так резко, что перехватывает дыхание и слова застревают на полпути к языку. В итоге он лишь выдыхает с силой через нос, почти зло, и хмурится, глядя на всё ещё держащего его за руку коллегу. И всё же всё то, что он говорит ему дальше, увязает и почти тонет в этом возмущении, от которого у Альберта ощутимо покалывает кожу. Купер не первый, кто решил использовать его, не он последний. Всё это не ново, всё это обычно и естественно. Пусть его используют, как инструмент, пусть он нужен им только чтобы делать анализы и давать заключения, копаться в трупах, потому что больше никто не хочет заниматься этой грязной работой и потому что - давайте смотреть на вещи здраво - никто больше не делает это так хорошо. Это понимаемо. Но кой чёрт тогда изображать из себя что-то большее и пускать ему пыль в глаза?

Другими словами, Розенфильду натурально больно. И больно не потому, что его использовали, а потому, что всю эту банальщину непонятно зачем обернули в яркую шелестящую обёртку из чего-то другого, а потом соврали ему прямо в глаза.

- Продолжение разговора? - заговаривает он, чуть сощурившись и повернувшись к брюнету всем туловищем. - О чём ты, Купер, все разговоры между нами - если они когда-то были - закончились больше полугода назад. Они закончились, - не замечая сам, судмедэксперт сжимает в кулак, но не от злости, а в попытке скрыть внутреннее напряжение, руку, которую всё ещё держит Дейл, - когда ты молча выпроводил меня из своей палаты. Всё, что потом случилось после - это фарс.

Он замолкает на мгновение, позволяя себе отдышаться, набраться смелости для дальнейшего, а только что сказанному осесть между ними и на них, словно роса по утру на дорогу, стволы и листья. Возможно, стоило высказать это всё раньше, а не копить в себе, взращивая обиду и позволяя ей загустеть и настояться. Но он никогда до этого момента - до момента несколькими десятками минут ранее, - не предполагал, что ему когда-нибудь придётся. Что Купер его вынудит, наступая на больное и с корнем вырывая всё то, что сам же в него насильно и посадил в 78м.

- Все эти вечера, что ты торчал в лаборатории, ты думаешь, я не знаю, что это такое? - сейчас за него говорит то, чему обычно он не даёт слова. Вопреки широко - с географией во всю их страну - распространённому мнению, сердце у Розенфильда есть, и оно даже не каменное и даже живое. Обычно оно надёжно сокрыто ото всех плотно прилегающей маской, чем-то вроде сценического образа, и вот только ему, только Дейлу удалось найти в ней мельчайшие трещины, пробраться сквозь них и нанести свой удар изнутри. - Ты сублимировал мной, пытаясь восполнить себе эти ваши чёртовы шахматные партии, всё то, что отобрал у тебя Уиндом. А теперь ты стоишь тут и имеешь наглость меня с ним сравнивать?

Купер всё ещё сжимает его запястье, наверное, чисто инстинктивно или просто боится пошевелиться лишний раз. И Розенфильд иррационально ощущает какое-то жжение в том месте, где соприкасается их кожа. Психосоматика. Истерическое. Ничего подобного на самом деле нет - это всё хвалёные человеческие эмоции и межличностная дрянь, именуемая отношениями. Она даёт такой эффект.

- Знаешь, что, Купер? - он переминается с ноги на ногу, чуть меняя позу. - Тебе нужна моя помощь - не проблема. Я бы пошёл с тобой, стоило только попросить. Тебе нужны мои знания и рациональность - ладно. Нужна моя лаборатория - окей. Используй всё это, лги, если считаешь, что это уместно и оправдано во имя того, что правильно. Только - и это единственное, что я у тебя попрошу - прекрати притворяться моим другом.

Замолчав, кажется, окончательно, Розенфильд ещё секунду-другую напряжённо смотрит Дейлу в глаза, чувствуя, как у него внутри буквально всё переворачивается несколько раз. А потом расцепляет его сжатые у себя на запястье пальцы и разве что не отпихивает руку.

- И никогда больше.

Не делай так. Или не вставай между мной и сигаретами.
Не заговаривай со мной. Или не приходи ко мне с предложением помощи.
Не трогай меня. Или не пытайся извиняться.

Он сам не знает, что имеет в виду.
Может, и всё вместе.

Кому они вообще нужны - эти чёртовы извинения? Будто они что-то значат для него самого. Они даже звучат фальшиво в устах Купера, будто он знает, что так принято, так, наверное, надо говорить в определённый момент, но ни на секунду сам не верит в искренность сказанного. Оно звучит как-то буднично, плоско и официально. Как что-то формальное, что следует сказать после подобного провала. Дейл на самом деле много что говорит таким тоном - Альберт часто его слышал, но никогда прежде по отношению к себе. Или просто не замечал этого?

В этом вся проблема с ним - Дейл Купер особенный. Так сказал Гордон, так же говорил и Фил, и Альберт сам то ли посчитал так же после их более плотного знакомства, то ли поверил в конце концов им на слово. Его ошибка заключалась лишь в том, что рядом с ним, в его свете и кажущемся индивидуальным отношении он и сам почувствовал себя таковым. Особенным. Все эти его фразы, все эти просьбы, все увещевания о его подходе, умении что-то делать, о том, что только его помощь действительно может что-то изменить к лучшему, остановить, обезвредить, улучшить. И Розенфильд, как какой-нибудь студент-идиот развесил уши, когда как на самом деле он был всего лишь собой.

Собственная глупость скребётся у него теперь внутри, словно одичавшая кошка, не давая сосредоточиться и настойчиво требуя снова закурить или спрятаться куда-нибудь. Убраться подальше и не видеть Купера снова.

Садясь обратно в Линкольн, судмедэксперт будто бы во второй раз улавливает очертания той фигуры в лохмотьях - прямо по курсу рассеянного света всё ещё горящих фар. Но он слишком расстроен, словно неправильно использованный до того музыкальный инструмент, а потому не обращает даже на неё внимания.

Внутри он пристёгивается и закрывает наконец своё окно, делая медленный вдох и такой же медленный выдох. Он знает и понимает разумом то, что говорил себе уже не единожды. То, на что наплевал минутами ранее, когда за него говорило не его сознания, но попранные чувства. Дейл не виноват. Ни в его неразделённых чувствах, ни в содеянном. Он не делал всё это с ним умышленно. Будто ребёнок, играющийся с серьёзными, взрослыми вещами, он играл порой чужими жизнями без какой-либо задней мысли. Наверное, именно так это работает. Так, наверное, это ощущается. Когда ты чей-то пример и идол, у тебя самого может не быть ровным счётом ничего святого.

Только от этого совершенно не становится легче.
Возможно, от этого даже больней.

That were like memories of you—but now
We'll out, for the world lives as long ago;
And while we're in our laughing, weeping fit,
Hurl helmets, crowns, and swords into the pit.
But, dear, cling close to me; since you were gone,
My barren thoughts have chilled me to the bone.

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-11-03 02:44:06)

When you are old and grey and full of sleep,
And nodding by the fire, take down this book,
And slowly read, and dream of the soft look
Your eyes had once, and of their shadows deep;

Moby • • • Porcelain

Альберт покорно дожидается, пока агент соизволит вернуться в машину или сделать хотя бы что-нибудь.
Он не смотрит в его сторону и всё же смутно ощущает одну гадкую вещь - сколько бы мы сами себя ни убеждали в том, что не питаем надежд, что давным-давно забыли, что это такое в принципе, каждый из нас в самой глубине души всё же продолжает надеяться. Маленький огонёк этого, как нас учат, светлого и столь важного чувства, практически незаметно теплится внутри у каждого, каким бы закостенелым саркастичным циником он ни был. И вот теперь эта самая едва живая, но всё же фактически существующая надежда гаснет окончательно, потому что проходит минута, а за ней вторая и третья, но Дейл так ничего и не говорит. Ни единого слова, ни одного возражения, ни малейшей попытки переубедить.
Купер даже не пытается ему возразить на всё, сказанное мгновениями ранее. Неужели Альберт настолько попал в точку?

Дейл заводит машину, и в едкую тишину салона врывается музыка и мерзкий, жужжащий на самой периферии восприятия электрический треск. Но Розенфильд не обращает на него внимания его, потому что сейчас чувствует себя так, словно он утонул. Невидимые толщи воды накрывают его с головой, до боли сдавливают грудную клетку, приглушают окружающие звуки и притупляют ощущения. Для полной картины ему не хватает, пожалуй, только закашляться в бессмысленных попытках хватать воздух ртом, но он продолжает сидеть, не двигаясь даже тогда, когда брюнет глядит в его сторону с явной паникой во взгляде.
Двумя часами ранее Альберт бы сразу среагировал - забеспокоился, поинтересовался, коснулся бы плеча Дейла и обязательно постарался бы сгладить произошедшее, заверив его своим обычным тоном, что это всё ерунда, это просто статика.

А сейчас, теперь он просто завороженно смотрит на мигающее радио, разве что не рассыпающее вокруг себя искры под вкрадчивый аккомпанемент композиции с ироничным названием If Only We'd Met - к своему глубочайшему сожалению Розенфильд разбирается в джазе.

If Only We'd Met... И действительно - он словно не знает совсем человека, что сидит с ним рядом на водительском кресле, несмотря на все те вечера, что они провели вместе. Несмотря на то, как настойчиво и профессионально Купер пробирался к нему в душу, по ходу дела как будто бы открывая свою. Несмотря на все передряги, через которые они уже успели пройти, все переживания, все трагедии, все раскрытые и не слишком дела. Подъёмы и провалы.
Нет, Альберт, это всего лишь каких-то два года, а ты рассуждаешь так, будто вы с ним знакомы лет десять. С другой стороны мало кто может поспорить с тем, что на самом деле рядом с Купером и Голубой Розой год идёт как минимум за два.

If Only We'd Met... Может, при каких-то других обстоятельствах. Других именах, других жизнях? Может, однажды. Когда-нибудь. В другой раз. Может, если бы в том клубе тогда в 76м был не Дезмонд.
Но нет. Купер в то время был ещё более юн.

If Only We'd Met.
Это было сразу понятно - они слишком разные. Словно бы существующие на противоположных полюсах. Если бы только Дейл видел его хотя бы в половину так же, как видит его Альберт. Тогда - может быть. Но он просто судмедэксперт, ему просто свезло подвернуться под тяжёлую руку Гордона, который не привык упускать своего. Купер же разве что не спаситель - надежда Коула, надежда Бюро, надежда их всех, но совсем в другом смысле.

If Only..
Когда-то ещё в во время учёбы в Йель он спросил у сокурсника, как понять, что ты влюбился? Тот переглянулся со своей девушкой, а потом с сочувствием посмотрел на обложенного медицинскими журналами и энциклопедиями Розенфильда. "Ты начинаешь понимать песни". И, видимо, придавать дополнительные значения даже их названиям, если само произведение совершенно не содержит слов.
Патологоанатом тихонько фыркает в сторону - он и не предполагал, что упущенное из-под контроля чувство к Куперу окрепнет и проявится на столько.

Розенфильд никогда не верил в хэппи энды. Никогда не видел и не просил для себя ничего, кроме по минимуму заполненного аутопсийного стола - чтобы убивали людей меньше. Чтобы реже требовались его услуги. Чтобы те, кто берётся выполнять работу такого толка, делали это на совесть. Чтобы глупости человеческой в мире поубавилось, и тогда сразу бы вся чертовщина резко пошла на спад.

Он не мечтал, чтобы Дейл любил его - это глупо и бессмысленно. Но их странная дружба была для Альберта важна. В ней было что-то абсолютное, что-то существенное. И при этом такое, что не потрогать руками и даже достойно не облечь в слова. Улыбка Дейла и его вера в человечество, которой с лихвой хватало на двоих. Его мягкий убаюкивающий голос, от которого на душе было тепло и спокойно. Его странность, которая пугала и вместе с тем завораживала. Его кажущаяся уязвимость, скрывающая под собой, словно под маской, невиданную силу, более, чем способную вас удивить.

Он не мечтал ни о чём, но оказался достаточно глуп и сентиментален, чтобы привыкнуть к тому, что было ему обманчиво даровано. Чтобы позволить Дейлу убедить себя в том, что он может позволить себе подобное, что он может не быть и не работать один.

Только теперь оказывается, что всё это было иллюзией, мороком, стилем работы. Купер манипулировал им точно так же, как он вертел обвиняемыми в комнате допроса. Сегодня на вранье он попался или признался сам - это не столь важно. Сколько раз это уже происходило до этого? Где и как ещё Альберт облажался?

Психосоматика не оставляет его в покое, ноя уже почти незаметным следом от ритуального кинжала на груди, и он касается его едва-едва совершенно бездумно. Всего-то пару часов назад всё было так просто: он бы пошёл за Дейлом куда угодно, он бы отдал за него жизнь. Впрочем, изменилось не то чтобы многое. Спроси его сейчас, Алберт поступит так же. Просто тогда он бы знал, что сделал это ради чего-то большого, ради важного, для друга. Сейчас же он ощущает себя абсолютным глупцом.

Чтож, Купер.. ты показал мне одну важную вещь – я тоже могу ошибаться. И за это, пожалуй, я тебе благодарен. Это очень важный урок.

Дальше Дейл уже только молчит и неотрывно следит за дорогой. Видимо, все точки над i между ними расставлены, все позиции определены. Может, не будет больше всей этой нелепости, тибетской чуши и пространных рассуждений о жизни и том, как удивителен бывает окружающий их мир. Может, теперь будет больше конкретики, чисто о и по работе, как он привык вести дела со всем остальным Бюро. Может, так даже лучше. Может, так и правильнее – не зря же внутренние положения никогда не жалуют слишком близких межличностных отношений в пределах одного подразделения. Кто-то ведь разумный это понимал, когда составлял их.

Тишина ширится и укрепляется, укладывая между ними дистанцию, которую следовало всегда соблюдать. Которую Альберт нарушил, потому что и сам, несмотря на всю свою кажущуюся нелюдимость и гениальность, пока ещё был достаточно молод, чтобы совершать подобные ошибки. Но жизненный опыт для того и существует, чтобы быть набранным. Многие вещи существуют как раз для того, чтобы совершить их лично, перенести самостоятельно, пропустив через себя и позволив последствиям буквально выболеть. Вроде бы, даже Эсхил ещё в глубокой древности сказал, что мудрость приходит через страдания. И вот сейчас, приближаясь к концу двадцать первого столетия, сидя в двигающемся по пустынной лесной дороге автомобиле и слепо глядя в окно, Альберт думает, что, судя по всему, так и есть. Самые важные в жизни уроки надо выучить. И выучить именно так, чтобы при этом обязательно было больно.

Темнота клубится за стёклами, игнорируя поразившую и практически заморозившую воздух прохладу. Мир не рушится вокруг Альберта, да и лес остаётся абсолютно безучастным к их – или его – маленькой личной драме, разыгравшейся прямо на его слепых от туманной катаракты глазах. Там, на давно покинутом участке дороги, где Купер увидел нечто, что чуть не заставило его их угробить, где было сказано – или не сказано – столько слов, Розенфильду почти показалось, что туман отступил. Расчистил от себя пространство, стыдливо отступая в чащу меж деревьев и рассеиваясь затем насовсем. Но чем дальше они двигаются от города и, судя по всему, чем ближе становятся к этому проклятому – и вовсе не потому, что что-то с ним было "не так" - дому, тем более явным становится его господство, тем он гуще.

Когда они едут, Альберту кажется, что наступающие деревья царапаются острыми ветками в стёкла. Когда Линкольн снова замирает, и два агента идут к месту преступления, создаётся ощущение, что они цепляются за его рукава и полы. Но на самом деле и тот, и другой раз деревья от них на расстоянии. Альберту не нравится это место, не нравится этот лес, не нравится диспозиция, в которую его загнал Купер, резко перешедший на короткие фразы на столько по делу, что Розенфильд практически впервые в жизни ощутил что-то похожее на желание дать ему в глаз.

Принимая фонарик, он лишь кивает. Затем послушно следует по гравийной дорожке, захватив свой скорее всего уже никому не нужный чемоданчик, и вступая за Купером шаг в шаг.

- Если вы уже облазили его два дня назад с командой... - к моменту, когда диалога уже становится никак не избежать, он почти привёл себя в относительный порядок. Голос звучит ровно и отражает привычные оттенки его рабочего раздражения. Самый стандартный из всех его вариаций набор. - Я так понимаю, что не самой плохой командой, раз ко мне ты решил обратиться только через два дня. И то по наводке. Так какого дьявола?

Он останавливается метрах в пяти от обозначенного места расположения тела, светя на него фонариком с вытянутой руки. Туман здесь не такой густой, но его лохмотья всё равно вьются в луче света, делая тот практически осязаемым, даже на вид как будто бы твёрдым. Лес вокруг них тих и обманчиво спокоен, он обступает их своими солдатами-деревьями со всех сторон, отбирая перспективу и ощущение пространства, но Альберт всё равно чувствует себя уязвимым. Он будто бы на ладони, выложен, словно готовое к аутопсии тело, на разделочный стол.

Где-то слева ухает сова. Может, несколько. Так резко и неожиданно, что Розенфильд против воли заметно дёргается и перенаправляет свет фонаря туда. Но даже в относительно жидкой пелене тумана толком ничего не разглядеть. Да и зачем ему хреновы совы.

Ещё четыре секунды судмедэксперт вглядывается в чащу скорее на автомате, затем возвращает круг своего более чем густого и материального света к Дейлу.

- Что мне надо искать?

How many loved your moments of glad grace,
And loved your beauty with love false or true,
But one man loved the pilgrim soul in you,
And loved the sorrows of your changing face.

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-11-09 03:05:24)

Do not because this day I have grown saturnine
Imagine that lost love, inseparable from my thought
Because I have no other youth, can make me pine;

Во всей этой сцене как-то уж слишком дохрена драматизма. Заброшенный старый дом в глуши леса, залитая густым туманом ночь, место преступления, остаточные признаки того, что когда-то вот здесь, в паре метров от него лежало чьё-то некогда живое тело, и Купер, многозначительно и молчаливо преклонивший колено и разглядывающий смятую пожухлую траву перед собой с таким выражением, будто он как минимум доказывает теорему Ферма.

Терпение у Альберта никогда не было резиновым, события же последних полутора часов истончили его ещё сильнее и сейчас он буквально ощущает, как что-то внутри закипает и вот-вот готово вырваться наружу. И всё же он делает пару глубоких вдохов и даёт Куперу несколько дополнительных минут, для чего бы он те ни использовал.

Пока Дейл медитирует над местом, где было найдено тело жертвы, судмедэксперт снова отводит луч фонаря в сторону и удостаивает своего внимания сам дом, его общий вид и внешнее убранство. Он пытается оценить количество входов и предварительную степень заборошенности, вместе с тем прикидывая, что может ожидать его внутри. Судя по всему, прогнившие и скрипучие половицы, кромешная тьма и невозможные слои пыли. От последних, впрочем, был определённый толк - они идеально подчёркивали все возможные следы недавнего пребывания человека. Нужны были только поправки на действия тех остолопов, что притащил сюда ранее Дейл. Альберт благодарен своему разуму за безотказную работу. За способность отфильтровать всё лишнее и оставить только то, что в данный момент наиболее важно. Сейчас, в дали от привычной городской среды и в атмосфере некоей не вполне различимой, но всё же бесспорно присутствующей напряжённости он чувствует себя более комфортно и уверенно, когда тоже думает о деле, о работе. И благодарит свой разум, что всё ещё может ему доверять, в отличии от собственного сердца.

Через несколько минут его ..за неимением лучшего в настоящий момент слова пусть всё же напарник поднимается с земли и снова обретает дар речи. И звучит он теперь не просто по-деловому, но ещё и, чтоб ему, как-то мистически, позволяя - уж по своей воле или без - каким-то зловещим ноткам вплестись в его интонации. Розенфильд снова, практически инстинктивно - но тут дело ещё и в практичности - переводит на него фонарь, и эта подсветка только добавляет текущему образу Купера фактурности.

"Oh, for fucks sake, Cooper, spare me the mumbo jumbo shit, I know how to do my work", he retorts back. "I am also well aware of how other people tend to work on cases like these. Considering you mentioned the bush league autopsy reports. Looking around this place I can imagine... All sort of things", Albert pauses for a moment realizing he's not sure what things he means here - insolent commentary or actual spooky shit. "Anyway. Since we're not playing in the friendly colleague league anyomore, let's make it clear. I'll scrap the place for you - every damn inch of it for whatever imaginary crap you want - but you'll owe me."

Rosenfield turns away then, taking the light off Dale once again. It's not like he's very interested in his reactions, not anymore, nor he wants to hear any reply. This little monologue wasn't supposed to have one; Albert would never cash-in this ought anyway, he never did with anyone. Not that many people wanted to ever be in debt to Albert Rosenfield, but some did fall into this pit not knowing it was just an illusion.

The house looks big from the outside, cavernous even. It might actually take him about an hour or more to search it through - depending on what kind of mess the first team has left behind. He's not sure any of his techniques would be useful, even those Phillip showed him since the real Blue Rose work began. But being himself he will of course do his very best, which means the very best possible in any given time and space.

Albert finally faces the building, his case in hand, and takes a few steps to the front door, leaving Cooper to lag a little behind.

"Go I Know Not Whither and Fetch I Know Not What", he mumbles to no one in particular. It still hurts but a lot less now. That's what it is like, being a professional. It means shoving all your personal issues into a deep closet and slamming the door shut when you have to. Still he's irritated and it heavily affects his manner. "Special agent Dale Cooper. Casually turning your life into a fucking fairytale."

Можно ли считать, что что-то изменилось принципиально?
Да, он в некотором роде только что потерял друга. Но это ещё большой философский вопрос - можно ли потерять что-то, чего у тебя, по сути, и не было никогда? Если Дейл притворялся, делал вид, создавал ощущение.. а может, просто действовал таким образом, что Розенфильд сам себе остальное додумал и вообразил, с самого начала, то что из прошедшего с момента их знакомства можно считать настоящим? Что было потеряно и к чему он в итоге пришёл?

К тому, с чего начал - он сам и симпатизирующий ему Дезмонд, немного поехавший Филлип и помешанный на кодах, но презирающий приватность Коул. Особенный Купер. Ну и, конечно же, куча сверхъестественного дерьма, которую он притягивал словно магнитом. Ничего такого и - тем более - в таких количествах не случалось в жизни Альберта, покуда туда не влез Дейл.

- Если мы не собираемся здесь заночевать, предлагаю заняться делом, - Розенфильд чуть повышает голос, чтобы Купер точно его расслышал на этот раз. - Идём, покажешь мне, где вы уже успели наследить, и расскажешь, таскались ли на второй этаж. Может, есть какая-то информация по прошлым жертвам? Они были найдены в доме или так же в лесу?

The woods.
The mist.
The owls.
It's like they are in a fairytale. A terrific one.
It begets terror.

For how should I forget the wisdom that you brought,
The comfort that you made?

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-11-15 01:08:06)

If you, that have grown old, were the first dead,
Neither catalpa tree nor scented lime
Should hear my living feet, nor would I tread
Where we wrought that shall break the teeth of Time.

Возле самой двери Купер его разве что не отдёргивает, притормаживая, схватив за плечо, а потом достаёт пистолет. Розенфильд закатывает глаза, бормоча себе под нос что-то типа "Ты издеваешься? Если даже внутри есть так горячо обожаемые тобой духи, то чем против них поможет пистолет?", но всё равно даёт тому возможность поиграть в ковбоя и осмотреть дом первым.

- Не бывает абсолютно бессвязных жертв, Куп, - не слишком громко говорит он сначала в спину Дейлу, а затем и уже просто в опустевшее при его перемещении пространство. - Даже если речь идёт о ..нестандартном преступнике. Мы это уже выяснили однажды на практике. Как бы бессмысленно они ни выглядели рядом друг с другом, какая-то общая черта обязательно есть. - Он аккуратно ступает внутрь вслед за напарником, выждав положенное время и не услышав никакого предостережения. - Странно, что ты до сих пор её не нашёл... Видимо, так впечатлился чёртовым призраком и поторопился по его наводке запудрить мне мозги.

Последнюю часть фразы он произносит тише, скорее даже себе под нос, привередливо оглядывая окружающее его теперь убранство покинутого дома. Здесь явно не живут уже очень давно, и не просто не живут - заброшенные дома частенько становятся объектами повышенного внимания строго определённой категории людей, да и дети с прилегающих периодически шалят. Но не здесь.

Здесь нет ни единого следа чьего-либо пребывания - ни графити на стенах, ни разбитых окон, ни разодранной мебели или свисающих со стен обоев, ни - что ещё более странно - даже следов пребывания дикой жизни. Паутины не свисают с углов, не обвивают люстры, бра и подсвечники, не покрывают пространство дверных проёмов. В пыли на полу только следы первого обследования, явно двухдневной давности, и свежие - только что прошедшего здесь Купера. Все остальные поверхности, включая каминную и прочие полки, всё ещё висящие тут и там зеркала, мебель - всё покрыто равномерным, нигде не нарушаемым слоем разве что не вековой пыли. И насекомые, и животные, коих, наверняка, полно в обступающем снаружи дом лесу, обходят его стороной. Здесь абсолютная пустота. Совершенно безжизненная.

Розенфильд хмурится, ещё раз медленно обводя гостиную фонариком. За его спиной копошится Дейл, замирая перед камином и глазея сквозь создаваемую пылевыми залежами муть на своё слегка искажённое отражение. У этой гостиной своеобразное строение: в неё ведут сразу несколько дверей - та, через которую они вошли изначально и в которую сейчас торопливо утопал Купер, видимо, решив проверить на всякий случай что-то ещё, и вторая чуть подальше, сейчас приоткрытая едва-едва. Ей явно не пользовались даже недавно посещавшие дом копы, но Розенфильд всё равно отчего-то решает пройтись к ней и заглянуть, куда та ведёт.

За приоткрытой дверью с облупившейся некогда какой-то светлой краской обнаруживается, судя по всему, дальний участок холла и двери в ещё несколько комнат. Купер шарится где-то в отдалении, а вот внимание судмедэксперта привлекает ещё одно крупное зеркало, висящее на стене в конце холла. Он лишь слегка проводит по нему фонариком, скорее намереваясь разглядеть раму и убедиться, что никаких следов насекомых нет и тут. Но за это короткое мгновение, что луч света скользит по мутной и по большей части потерявшей свои отражающие способности поверхности, взгляд Альберта успевает запнуться о нечто. Силуэт. Двойной. Он мутный и грубый, больше похожий на кривое скопление массы, на оптическую иллюзию, ошибочно сгенерированную уставшим сознанием из неоднозначных сигналов, полученных глазным нервом в купе со всеми происшествиями последних полутора часов. И тем не менее в этой массе Альберт разбирает, что их два. И один похож на пожилую женщину, а второй на мальчишку. Без лица.

Сердце пропускает удар.

Видение мимолётное - моргнул и всё исчезло, растаяло, как морок. И всё же вместо этого он резко оборачивается и чуть ли не натыкается на макушку Купера, который будто бы что-то разглядывал до того на полу.

- Какого.. - начинает было он, но Дейл прерывает его.

Впрочем, не специально - судя по его виду и расширенным зрачкам, он сам не в порядке, вот и в подтверждение этой версии говорит, что ему что-то показалось... Розенфильд не уточняет, что. Потому что это идиотизм. Сначала его обманом притащили в чёртову глушь расследовать кем-то криворуко составленное дело, чуть не угробив по дороге и от души нагнав жутиков, а теперь вот у него начинались зрительные галлюцинации от резко возросшей концентрации бреда и уровня напряжённости нервов. Дальше будет только хуже, и долбанный Дейл Купер не помогает ему от слова "совсем".

В крови ещё бурлит укол адреналина, вызванный чем-то, что, возможно, он видел в зеркале, а потому на краткое мгновение его посещает острое желание схватить Дейла за грудки и хорошенечко встряхнуть. Считается ли такое за насилие? Розенфильд всегда придерживался мнения, что нет.

- Для случаев, когда что-то кажется, изобрели даже целый список рекомендаций, Купер, - холодно отзывается патанатом, глядя на него ровным тяжёлым взглядом. Рука начинает ныть от всё ещё бестолково висящего в ней чемоданчика, поэтому он проходит мимо брюнета, возвращаясь в гостиную, и не без отразившегося на лице страдания ставит тот в самую пыль на диван. Не ползать же ему по грязному полу и не вытирать же его плащом, в самом деле. - Тебе обязательно усугублять и без того не самую радужную ситуацию? Можешь хотя бы пару минут не путаться под ногами и не нагнетать?

Отвернувшись от агента, он открывает свой кейс и, несмотря на кажущуюся бессмысленность, достаёт оттуда несколько ёмкостей для образцом и палочки для мазков. Распихивает их по карманам, а потом, зажав фонарик в зубах, надевает перчатки. Вторую пару затем, всё ещё держа фонарик во рту, многозначительно протягивает до сих пор слегка пришибленному Дейлу. Но нечего теперь изображать тут побитую собачонку - сам виноват, пусть теперь терпит последствия.

Розенфильд понятия не имеет, что искать, но, судя по бормотанию Купера, здесь что-то есть. В его проклятущую интуицию так или иначе Альберт верит, а потому придётся работать по принципу "ты всё поймёшь, когда найдёшь это".

Скрупулёзно просветив каминную полку и сам камин - единственный его наполнитель это вековая пыль, скатавшаяся в комья, напоминающие то паутину (то, что свисает со стенок уходящего вверх дымохода), то пух (то, что копилось в углах внизу), - он уже чуть менее тщательно осматривает мебель, шторы, стены, одну или две картины, потом заглядывает на кухню, проверяет заднюю дверь. Но там и на той лишь следы присутствия других агентов и полицейских - характерные отпечатки обуви, пошарпанность и скопление в соответствующих местах. Если здесь что-то и было когда-то, оно безвозвратно уничтожено гениями сыскной деятельности.

Пустые банки, слегка растрескавшиеся тарелки - часть утвари всё ещё на месте и в достаточно приличном состоянии, чтобы привлечь мародёров, но... И это не менее странно, чем отсутствие следов дикой природы. И, пожалуй, на данном этапе уже не просто странно, а немного пугающе, но Альберт упрямо отгоняет все сторонние мысли, а потом всё же слегка нехотя направляется снова в холл - впереди у него исследование тех закрытых на первый взгляд комнат.

Let the new faces play what tricks they will
In the old rooms; night can outbalance day,
Our shadows rove the garden gravel still,
The living seem more shadowy than they.

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-11-28 11:51:23)

This great purple butterfly,
In the prison of my hands,
Has a learning in his eye
Not a poor fool understands.
Once he lived a schoolmaster
With a stark, denying look;

Дейл говорит и при этом бестолково щёлкает только что найденной зажигалкой, а та лишь беззубо высекает снопы искр, будучи совершенно не в состоянии дать им хотя бы немного огня. И всё время, пока он это делает - раза четыре или пять - Розенфильду до зуда в лопатках хочется отобрать у него эту возможную улику из рук, потому что детям такое не игрушка. Но он сдерживается... по ряду причин, озвученных ими ранее, только хмурясь от внезапно поступившей дополнительной и вообще-то крайне важной информации.

Когда Бойскаут наконец одумывается - или просто устаёт натирать себе палец о колёсико кремния - он подходит ближе и протягивает всё же предмет эксперту. Конечно, на Дейле перчатки. Но, если вдруг на зажигалке что-то и было, Купер это почти наверняка стёр.

Альберт не торопится забрать у агента из рук эту штуку, и вовсе даже не потому что не помнит, чтобы она попадалась ему только что там при осмотре, он внимательно и с некоторой опаской глядит на Дейла ещё пару минут. Он уверен в своих глазах - её там не было. Вряд ли бы он принял зажигалку в столь давно покинутом доме за что-то само собой разумеющееся и просто не обратил бы внимания. Так что же это, она появилась из ниоткуда потом? Или всё дело в Купере? Он подтасовывает улики, на ходу придумывая идиотские истории? Может ли такое быть?

Судмедэксперт медленно принимает из пальцев брюнета улику и опускает её в вынутый из кармана и расправленный пакет. Затем убирает тот обратно и неохотно, будто через силу, берёт Купера за плечи, всё же слегка ли встряхивая.

- Послушай меня, - произносит Розенфильд, с трудом заставляя свой голос звучать ровно, не позволяя ни единой дополнительной или чрезмерной эмоции просочиться сквозь маску привычного раздражения. - Я тоже пока не знаю, что именно это говорит о жертвах - или что это могло говорить об убийце. Зато мне совершенно не нравится то, что всё это, - он чуть кивает в сторону зажигалки, а потом и дома вообще, - говорит о тебе. Ты или выбрал какой-то особо изощрённый способ поиздеваться надо мной, Купер, - уж не знаю, чем я заслужил подобную выходку с твоей стороны, тебе лучше это известно. Или у тебя крыша поехала окончательно на почве этих убитых девушек и призраков, прям как...

Прям как у Уиндома.
Это формируется у него в голове и едва-едва не срывается с языка. Альберт замолкает и просто смотрит в ореховые глаза Купера, сейчас сильно потемневшие и слегка расширенные от стресса, в причине которого, впрочем, он не уверен. Смотрит, словно пытаясь найти ответ, разглядеть в них что-то, увидеть.. хоть что-нибудь.

Мысль приходит сама собой, словно всплывая из глубин его подсознания. Может, дело как раз в этом.. может, всё предельно просто? Купер просто знает - догадался или ему кто-то сказал - что именно он, Розенфильд, проводил вскрытие Кэролайн, он трогал её последней, он... Многие ведут себя так, многие, испытавшие горе и не сумевшие усмирить его до конца, обращаются к ненависти. И уже её, нуждающуюся в какой-то цели, чаще всего направляют в его сторону, как того, что последним совершал над телом их любимых какие-то насильственные операции. Вторгался в личную жизнь, задавал неудобные вопросы, выворачивал наизнанку всю подноготную.

Кэролайн была дорога Дейлу, он знает это точно, хоть и никогда не владел подробностями в силу своего положения. Если так подумать, он никогда и не был Дейлу чему-то другим, кроме коллеги. Все эти обвинения, все эти фразы, брошенные им ранее - перестань притворяться моим другом - на самом деле почти были лишены смысла. Да, Дейл лез ему в душу чаще положенного, казалось, начисто отвергая всякое понятие личного пространства, но это всегда заканчивалось ничем. Он делал это на работе и лишь в те разы и случаи, когда ему это было надо, когда было интересно, но на самом деле дальше парковки их взаимоотношения не распространялись. Дейл не был его другом, всё, что Розенфильд себе там вообразил, было лишь его собственной фантазией. Может быть, если только один раз...

Другое дело Ундом Эрл и Кэролайн.
И Розенфильд провёл её вскрытие. А потому, безотносительно того, чего ему самому это стоило, теперь явно ассоциировался с её смертью. Может, поэтому Дейл и отвернулся от него тогда. Может, поэтому и ведёт себя так сейчас. Может, наступил какой-то срок. Полгода с её смерти, например? Альберт не считал. Какая-то их личная дата? Этого он попросту не знает.

Патанатом опускает руки и отводит взгляд. Отступает на пару шагов назад в гостиную и отворачивается, чтобы ещё раз, чисто для отвлечения, осмотреть гостиную. Он не видел ни трупа, ни дело. Он даже не знает, существовало ли такое на самом деле. Была ли в природе эта самая Сьюзан Шенфильд или хоть кто-то из упомянутых предыдущих жертв. Розенфильд обречённо закрывает глаза и делает глубокий вдох, пытаясь взять под контроль свои эмоции, в основе которых, к сожалению, вовсе не страх. Теперь это скорее боль и разочарование. Он слепо и безоговорочно поверил Дейлу на слово и потому стоит теперь здесь посреди всего этого дерьма.

- Дом раскидывает крошки, - чуть дрогнувшим эхом повторяет он сказанную до того Купером фразу. - Ты так говоришь, как будто это его инициатива. Как будто это не ты нас сюда притащил.

На данном этапе все эти галлюцинации и образы могут быть уже чем угодно. Все ощущения и утверждения Купера - просто игрой. Цель - обострить его паранойю и вызвать истерику. Да чёрт его теперь знает - сейчас цель уже может не иметь особого значения.
Его каменная уверенность в Дейле и его интуиции второй раз за вечер даёт трещину, но всё ещё не рушится пока окончательно.

- Я проверю дальние комнаты, - глухо говорит Альберт, открыв глаза и сжимая в кулак свободную руку. - А ты пока потрудись вспомнить, о какой ещё существенной детали ты забыл упомянуть.

A string of scholars went in fear
Of his great birch and his great book.
Like the clangour of a bell,
Sweet and harsh, harsh and sweet.
That is how he learnt so well
To take the roses for his meat.

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-11-30 01:20:31)

If this importunate heart trouble your peace
With words lighter than air,
Or hopes that in mere hoping flicker and cease;
Crumple the rose in your hair;

Купер подходит ближе и говорит про ответственность, он говорит, что эти комнаты в прошлый раз не осматривались, потому что они были заперты и никто не смог найти ключ. Сначала Альберту кажется, что он продолжает свои издёвки - ну кому может придти в голову искать ключ в доме вроде этого - неужели есть хоть малейший шанс? И с каких пор представителей правопорядка на месте преступления останавливали замки? Ладно ещё местных остолопов, которым бы побыстрее убраться из леса в уютные уголки их кабинетов, но Купера?

Дальше интереснее - после произнесённых им слов, брюнет дёргает ручку ближайшей к ним комнаты, и та без особого сопротивления моментально поддаётся. Скрип дверных петель и рассохшегося дерева противно отдаётся во всём доме, раскалывая его тишину на сотню мелких частей, и проходится по нервам Розенфильда, как когти по стеклу. Он поднимает глаза с ладони Купера на дверной ручке и встречает его взгляд. Может ли быть ещё хуже?

- Я уже не знаю, что думать, Дейл... - тихо и неожиданно устало отзывается Альберт после некоторой задержки. Он даже не знает толком, что ему делать и как себя дальше вести. Если бы Купер хотя бы раз, хотя бы для разнообразия послушал его и просто молча постоял в сторонке и не лез к этим дверям.. Но, видимо, не в этой жизни. - Но я всё-таки скажу. Проверь эту комнату, а я возьму вторую. Так будет быстрее.

Договорив это, он решительно направляется во вторую дверь, которая оказывается такой же незапертой, но скрипит при открытии чуть меньше. Розенфильд не хочет слушать ни эту вялую попытку оправдаться - "я представляю, как это выглядит" - потом что нихрена он не представляет ни на единое мгновение ни как это выглядит, ни как это ощущается, когда у тебя почва уходит из-под ног. 

С тех пор как всё это сверхъестественное флористическое дерьмо началось, он верил только в Дейла, следуя за ним в огонь и в воду. Быть может, он бы так же верил в Дезмонда.. да чёрт, он верит в Дезмонда не меньше и последовал за ним бы так же, просто с появлением Купера их больше не ставят вместе на задания, как было до.

Внутри его не ждёт ничего особенного. Просто комната - выцветшие и слоящиеся от старости обои, затхлый запах гниющей от сырости ткани с обивки дивана и единственного кресла, отчего-то направленного передом в дальний угол. На столе - лишь мусор в виде пожухлых листьев и обломков веток, занесённых в окно, на полках книжного шкафа слои пыли и несколько десятков древних полуразвалившихся книг. Впрочем, одно пятно на столе привлекает его внимание, несколько выбиваясь из общего интерьера - оно кажется относительно свежим, оно кажется жутко обыденным и невероятно бытовым в окружающей его обстановке. Оно имеет форму незаконченной окружности, словно след от испачканного дна тарелки, оно желтоватое и всё ещё пахнет чем-то очень знакомым.

Фонарик снова оказывается у Альберта в зубах, пока он достаёт из карманов инструмент для соскоба и небольшой зип-пакет с маркировкой. Ну, хоть какой-то смысл в его присутствии и во всём том, что он с собой притащил. Хотя, кто знает - может, кто-то из копов всё же был здесь и.. впрочем, нет - на полу нет следов, а Купер божится, что двери были закрыты. Да и пахнет это пятно вовсе не кофе, а чем-то другим, но съестным. Кто-то забыл здесь свой завтрак? Или это ещё одна "хлебная крошка", которую подкинул ему Дейл в своей извращённой игре?

Зачем он вообще притащил его сюда, чего он хотел добиться этой вылазкой? Если бы он хотел его убить, то давно мог сделать это и уже несколько раз закопать во дворе или уложить под половицами. Значит, велика вероятность, что что-то другое. Стало ли ему легче от осознания того, что Альберт никого не убивал? Неужели ему на полном серьёзе пришло в голову проверить его алиби, и лишь увидев записи, он поверил, что Розенфильд не причастен к смерти условной Сьюзен?

Обида - не совсем то слово. Обида - даже близко не то, что он неожиданно даже для самого себя сейчас чувствует. Обида - слишком мелко и мелочно, слишком поверхностно в сравнении с тем, что растекается по его грудной клетке с каждый ударом сердца, с каждым вздохом. Он даже не знает, какое слово для описания этого оможет быть правильным. только понимает, что всё, присутствовавшее в его лексиконе до этого - не то.

Филлип сказал, что защищать и оберегать Купера - чуть ли не его священный долг, когда как для самого Купера он лишь очередная пешка, что-то никчёмное, одноразовое. Дейл приходил к нему только когда ему что-то было надо или когда некуда было себя деть. За консультацией, за помощью, за личным присутствием Альберта, разве что не за его жизнью (впрочем, может, даже и так). Или когда хотелось спрятаться от неожиданно нагрянувшего одиночества. И он сам тоже хорош - каждый такой раз он вёл себя не как здравомыслящий, всё понимающий человек, а как восхищённый поклонник и влюблённый дурак.
Альберт тихонько делает соскоб, лишь на секунду теряя ритм из-за дрогнувшей руки. Но всё это уже не важно, правда?

- Сейчас, как никогда, важно всё, что между вами двумя происходит, доктор Розенфильд.

Голос звучит слишком близко. Чуть глухо в окружающей тишине и буквально висящей в обездвиженном воздухе пыли. Но всё равно чётко и жутко, потому что это говорит не Купер.

Альберт резко выпрямляется и инстинктивно поворачивается в сторону источника звука. Это то самое прежде отвёрнутое в угол кресло, только теперь оно повёрнуто в центр комнаты, и в нём сидит, уложив ногу на ногу, а руки по подлокотникам пожилая женщина, сверлящая его тяжёлым взглядом. За спиной с грохотом захлопывается входная дверь, и Розенфильд вздрагивает, едва удержав в руке скребок. Он абсолютно уверен в том, что никого до этого в комнате не было. И точно так же уверен в том, что услышал бы скрип ножек кресла по полу, а ещё - в том, что это та самая женщина, чей силуэт он видел в зеркале до того.

- Как вы.. - начинает было он, но моментально осекается. Нет ничего глупее вопроса "Как вы сюда попали?", заданного в его положении. Краем сознания он улавливает сначала скрежет ручки, а затем и стук в дверь. Сдавленное и как-то уж слишком приглушённое древним растрескавшимся деревом "Альберт!" позволяет ему хотя бы мысленно выдохнуть - хотя бы снаружи всё ещё осталось что-то относительно привычное и понимаемое. Купер.

А вот здесь, в комнате сообразить и выдать что-то ещё у него уже не получается, потому что дама в кресле не меняет своего чуткого выражения лица, но чуть подаётся в нём вперёд и заговаривает снова.

- Скажите мне, доктор.. Как сражается пацифист?

And cover your lips with odorous twilight and say,
'O Hearts of wind-blown flame!
O Winds, older than changing of night and day,
That murmuring and longing came
From marble cities loud with tabors of old
In dove-grey faery lands;

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-12-04 01:47:32)

Hope that you may understand!
What can books of men that wive
In a dragon-guarded land,
paintings of the dolphin-drawn

Как сражается пацифист?

Альберт хмурится и чуть поворачивает голову, всем своим видом выражая скепсис и недоверие. Спектр его возможных реакций так широк, что в настоящий момент он даже толком не знает, на какой ему остановиться. Уточняющий вопрос "Простите?" сменяется в голове раздражённым "Какого чёрта?", но ни один из них или каких-либо других пока не добирается до голосовых связок, застревая в одолевающих его сомнениях.

Сзади повторяется стук в дверь и прочие звуки, сопровождающие настойчивые попытки Купера войти. От клишированности ситуации у Розенфильда першит в горле и хочется рассмеяться в голос, уточняя, в какой именно стороне стоит камера и кому надо помахать ручкой. Но он ни на секунду не думает, что в его жизни всё может быть так просто. Что это вообще всё такое? Та самая живущая в доме чертовщина, о которой бормотал Купер, или всё-таки его извращённая игра?

Как сражается пацифист?

Если игра, то как Купер вот это устроил? Впрочем – очень кстати или нет – Альберт вспоминает, что Дейл ведь тоже шахматист, как и Уиндом. Они играли много и часто, разыгрывая порой сложнейшие партии на несколько дней. Сравняться с Эрлом ему, конечно, тогда было не под силу, всё же его разум уже функционировал совершенно иначе, в каком-то своём особом темпе и ритме, но тем не менее Дейл был его учеником.

- Да вы издеваетесь, - выдаёт он наконец, начисто игнорируя скребущегося в дверь Купера. В конце концов, даже это может быть составным элементом этой идиотской игры. Всего лишь очередным ходом в его возможной партии.

- Разве? – дама в кресле снова откидывается на спинку и смотрит на него слегка сверху вниз, снисходительно. – Вы ведь часто задумывались об этом раньше и никак не могли найти ответ. Так вот, пришло время, доктор.

Розенфильд фыркает, не в силах выдержать ещё и добавившегося пафоса. В этот момент стихает возня возле двери – видимо, Куперу надоедает изображать активную деятельность или он решает, что спецэффектов для патанатома уже достаточно. Однако вывод этот оказывается неверным: Дейл просто взял перерыв, чтобы разбежаться. Глухой удар сотрясает старую дверь, а вместе с ней и всю комнату. Альберт оборачивается на звук и вибрацию абсолютно против воли. Но это глубинные человеческие инстинкты, вшитые в подкорку реакции на возможную опасность, поэтому он ничего не может с этим поделать, хоть это и означает выпустить из зоны внимания даму в кресле.

Найдите его, - слышит он её голос чуть изменившимся тональностями, глядя в тёмную, осыпающуюся пылью дверь, - пока не стало слишком поздно.

Когда судмедэксперт снова поворачивается в комнату, в кресле уже никого нет. И стоит ему только зафиксировать отсутствие загадочной дамы перед собой, как дверной замок вполне ожидаемо наконец щёлкает, впуская внутрь Купера.

Всё происходящее настолько типично, настолько разыграно по нотам в лучших традициях классических хорров, что реагировать даже не хочется, дабы не походить на их безмозглых персонажей. Поэтому когда Купер появляется таки в комнате и проходит глубже, Альберт даже не шевелится, продолжая смотреть на пустующее кресло. Сохраняя молчание и не шевелясь, он не позволяет Дейлу сделать никаких выводов, заставляя его совершать следующий ход практически вслепую. Возможно, он даже войдёт со временем во вкус, и происходящее покажется ему забавным.

Брюнет кажется каким-то уж слишком всклокоченным и даже напуганным. Розенфильд не помнит, чтобы до этого видел его таким, как не помнит за Дейлом и особых театральных навыков, чтобы сыграть подобное. Чёрт, да он не помнит за ним такой невероятной двуличности и коварства! Он помнит агента чуть ли не олицетворением искренности и открытости. Но всё это было до. Неужели каждый из них – он, Филлип и даже Гордон – могли так ошибаться?

- Я очень сильно сомневаюсь, что ей было девятнадцать, Купер, - с едва заметной ноткой раздражения всё же отзывается он, глядя на Дейла, чуть склонив голову в сторону.

Рука агента на плече кажется ему по прошествии всего поразительно лишней, но он не хочет её сбрасывать, не хочет разрывать этот небольшой контакт, даже если подоплёка у него гадкая. Молчание чуть затягивается, каким-то странным образом обволакивая их двоих, отсекая от остальной части вселенной – от кружащей в воздухе пыли, от этого странного, такого знакомого, но неопределяемого пока запаха, от истлевшего дома, его пустоты и всей мерзости, что может или нет его населять. Ещё немного, и оно практически становится невыносимым.

Альберту его не хватало. Его ясных, почти всегда улыбающихся глаз; самой его улыбки и мягкого голоса, моментально выводящего из себя и столь же быстро успокаивающего нервы; его пространных рассуждений о жизни и смерти; его странных ритуалов и игр в угадайку с Дайаной. Ему не хватало Купера как человека, к которому он преступно быстро привык, которого так неосмотрительно пропустил мимо всех слоёв своей защиты. И не хватало его как коллеги, смотрящего на мир под другим углом, способного добиться результатов альтернативными методами и подобрать для их движения нестандартный путь. Ему не хватало так много, и о большей части этого он не смел даже мечтать, не то, что о ней просить. Но всё, что у него было, это привычная скорлупа, и он мог только отчаянно продолжать прятаться в неё, забираясь всё глубже и глубже.

Он скучал и по совместной полноценной работе тоже, и вот наконец они снова в поле вдвоём. Но вокруг всё вот это, а Дейл его одурил, и теперь даже до конца не понятно, он здесь как ключ к разгадке и инструмент для очистки или же как агнец на заклание. При этом в любом из вариантов Розенфильд чувствует себя использованным. В общем и целом, конечно, ничего нового, если уж быть до конца честным, то это вряд ли первый или единственный раз. Но быть использованным Купером это совершенно не то же самое.

- Как сражается пацифист? – заговаривает всё же он, просто потому что лучшая защита это, разумеется, нападение. – Серьёзно? Ничего умнее ты не придумал, Куп?

Sea-nymphs in their pearly wagons
Do, but awake a hope to live
That had gone
With the dragons?

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-12-07 16:18:49)