Хозяин улыбается и не смотрит в глаза. В Старом городе, даже в христианском квартале, неподалеку от арки во внутренний дворик храма Гроба господня, где они сидят, все торговцы – арабы. И этот, судя по выражению лица, совсем не в восторге от того, как ему велено приготовить кофе, но спорить с этим чернявым мужиком – по роже ж видно – себе дороже, отблески огня Аллаха в его глазах и выглядит так, будто может отправить к семидесяти двум гуриям быстро, бесплатно и безжалостно.
«Соль в кофе убирает горчинку», - всплывает в голове Солдата, - «Если кофе горчит, а в Сирии горчит весь кофе, то – на кончике ножа…». Он упирается взглядом в серую от песка и пыли пластиковую столешницу. Пепельница. Запахи специй. Все очень знакомо, почти до боли, и в голосе муэдзина, и в зазывалах, и в перезвоне колокольчиков и амулетах с ладошкой Фатимы, и в трепещущих на ветру цветных платках и шалях, и в тусклом блеске медных ламп и подносов, и в неуловимо-цветочной, пряной композиции из запахов, разлитой в воздухе, везде чуется, слышится – это уже было, было, и повторится снова. Перед прикрытыми глазами мелькают, сменяя друг друга, как в калейдоскопе, кадры, ароматы, ощущения. Покрытая старческими пятнами тонкая пергаментная кожа, запах лекарств, прохладное прикосновение белой тюли к пальцам, привкус специй и крови на губах, и полный ковер крови – под ногами хлюпает, и брызжущий под фарфоровыми зубами старика сок граната, и хрипящее помехами радио – «Гидра несет людям мир, и мир этот, как любое дитя, родится в крови и муках, и кому-то придется запачкать руки, чтобы принести это благо для всех» - и сквозь этот голос, звучащий гордо и пафосно, будто пропаганда сбора металлолома из кинотеатров сороковых, то и дело прорывается истерический немецкий акцент.
Солдат испытывает желание затереть глаза пальцами. В левом виске начинает покалывать. Но он сидит неподвижно, сканирует окружающее пространство – привычка – огневые позиции, пути отступления, потенциальные угрозы: вон на втором этаже открыто окно, ветер колышет тюль, вон на балконе парень расстилает молитвенный коврик, вон музыкант с жестким скрипичным кофром, куда легко влезет разобранный УЗИ, вон лестница на крышу, вон приоткрытая дверь в арке… масса вариантов откуда ждать нападения, и столько же вариантов отхода.
Глоток горячего кофе обжигает язык и губы. Солдат не морщится. Вкус – яркий, насыщенный, пряный – делает это ощущение дежавю и невозможность вспомнить почти болезненным.
Зимний выковыривает, согласно стандартным протоколам, из памяти два языка – арабский и иврит. Возможно, это одна из причин, по которой их закидывают сюда на целую неделю. В Иерусалиме идет дождь, и при этой силе ветра бесполезны любые зонты – их буквально выворачивает наизнанку при попытке раскрыть. К вечеру пятницы город вымирает – не работают лавки, магазины и кафе, не ездит общественный транспорт, город тих, будто перед ракетным ударом. Солдат сидит на крыше и смотрит в сторону Масличной горы, над которой восходит молодой месяц. Рядом с ним – тонкий пластиковый контейнер с клубникой. Как раз сезон.
На следующее утро они получают задание, выходят на связного, получают дополнительную информацию, планируют сначала втроем, потом – вдвоем… пробраться по указанному адресу, вколоть токсин старику, уйти без шума – задача для одного, и Солдат справляется со всем легко, пока Рамлоу ждет его на соседней крыше. На обратном пути Солдат срывает припозднившийся гранат из дерева в саду премьер-министра и приносит его командиру – трофей. И, по некоторым версиям, плод того самого древа, с которого Адаму и Еве не велено было есть плодов. Эту историю он вспоминает позже, когда они пересекают границу с Иорданией на туристическом джипе.
Следующий пункт назначения – Тегеран, где они встречаются с группой из Гидры, готовят особняк для прибытия уполномоченного лица и организовывают безопасность так, чтобы незамеченной не проскочила ни одна мышь.
Ожидать приходится долго. «Завтра должны прибыть» тянется третью неделю. Брок, согласно распоряжению высшего командования, строит личный состав во дворе по три раза в день, проверяет боеготовность, люди скучают и норовят расползтись при первой возможности. Эти солдаты – старые и хитрожопые ветераны, сумевшие выжить в таких пиздорезах, которые разве что Броку с Зимним и доводилось проходить, и на их месте, вероятно, командир и сам предпочел бы «зашариться» в комнате персонала с приставкой и теккеном, да и по словам присланного подкреплением Байкера «мне эта муштра в хуй не въебалась, я учебку закончил двадцать пять лет назад», но гражданские пиджаки считают, что солдаты должны выглядеть как солдаты, и вести себя как солдаты, и втолковать им, что все схвачено и по первому свистку резерв будет собран и мобилизован моментально, не представляется возможным. Самым хитрожопым внезапно оказывается Зимний – он ухитряется в первые дни напугать до икоты (и Байкер глянется, щелкая золотым зубом и крестясь размашисто, что «засранец это специально») весь гражданский состав их «дипломатической миссии», и Рамлоу просят сделать так, чтобы Солдата не видели и не слышали пока его присутствие не будет необходимо. Так что большую часть времени Зимнего действительно не видно и не слышно, но, похоже, что он находится поблизости – стоит Броку на относительно открытой территории оглянуться будто бы в поисках чего-то невидимого и от души выругаться, Солдат возникает за спиной будто бы сам по себе, а стоит ему зайти в помещение - через пару минут, словно желая удостовериться, что командир здесь и не ищет его, туда же заглядывает Зимний.
Единственный раз, когда Рамлоу застает Зимнего в помещении, а не наоборот, происходит почти через месяц иранской скуки – раздевалка перед бассейном (хотя называть круглую комнату, украшенной мозаикой и мрамором грубо и по-армейски «раздевалкой» не поворачивается язык), пустует в виду дневного времени. Солдат сидит на одной из лавок и… читает. При виде Брока взвивается по стойке смирно, технично заталкивая ногой небольшую книжечку под лавку, замирает, в ожидании указаний, глядя четко перед собой. Цветастый корешок с арабской вязью торчит из-под лавки.