Альберт никогда не был особым поклонником шумных людных вечеринок. А его последний поход в клуб несколько лет назад окончился слишком уж специфично. Последствия до их пор частенько обнаруживались у него, спящими под боком на диване после очередного просмотра гран-при Фрмулы-1. И эти же самые последствия виноваты во всём происходящим вокруг него сейчас.

Он изначально наотрез отказался, но Чет улыбнулся своей фирменной обезоружившей улыбкой и сообщил ему по секрету на ухо, что хотя бы раз в год надо прекращать строить из себя дикобраза и демонстрировать человеческую сторону своей натуры. Поначалу Розенфильд отозвался, что все, кому небезразлична эта сторона – если таковые имеются – и так в курсе, но эффекта это не возымело. Через пятнадцать минут коварного соблазнения и уговоров он сдался.

Альберт не помнит названия заведения – не смотрел толком на эту неоновую вывеску, когда Чет тащил его внутрь (на случай, если он решит молчаливо слиться по дороге) разве что не под локоть. Зато здесь все слегка расслабляются, оставляя своего внутреннего агента ФБР за порогом. Сначала они, как и положено, в это время года, берут шампанское и со звоном бокалов и искрами огней, отражающихся в пузырьках, поздравляют друг друга с Рождеством и Новым Годом, желают всего-всего и радуются – уж поддельно или нет – тому, что встречают его, живыми и вместе. До самого Нового Года времени ещё разве что не неделя, да и Рождество не сегодня – а то они не смогли бы и зайти в этот бар, не то что занять столько места, - но с их работой никогда нельзя быть уверенным ни в чём. С их работой и её спецификой надо использовать по полной любой выдавшийся свободным подобный день. Безжалостная статистика утверждает, что без увеличения количества происшествий не проходит ни одна праздничная неделя, а значит, следует ожидать худшего. И потому они сегодня здесь.

После первых пары тостов Томпсон с Дезмондом травят шутки с очередным шотом, Тэлбот предпочитает бокал лагера, сбросившая большую часть своего гонора Дайана отдаётся многообразию коктейлей на пару с – как ни удивительно - Купером и остальными секретарями, включая и новенькую (кажется, её зовут Лил). Гордон же с Джеффрисом молчаливо улыбаются, глядя на всю эту братию через призму пузатых крупноразмерных стаканов с вином. Иногда патанатому кажется, что эти двое сидят друг другу как-то слишком уж близко, но он не придаёт этому чрезмерного значения – в конце концов, это не его дело.

"БОРДО" звучит у него в голове характерной интонацией шефа, пока Альберт отпивает свой стаут из бутылки – Marston’s Oyster здесь не разливают из бочек – сидя чуть поодаль и стараясь особо не отсвечивать. Несмотря на совет Честера, он просто физически не может стать человечнее и влиться во весь этот круг. Его роль не меняется даже здесь, сохраняясь где-то на отметке "наблюдение", проводя незримую черту между ним и всем остальным миром. В какой-то момент Джеффрис перехватывает его взгляд и слегка приподнимает свой бокал в его сторону. Альберт кивает в ответ и точно так же склоняет на встречу бутылку. Пожалуй, за последние лет пять это его самое торжественное и людное "Рождество".

Время в баре всегда течёт совершенно иначе – оно кажется тягучим, словно мёд, и в то же время неуловимым, словно вспышка молнии. То ничего не происходит часами и кажется, что у вас ещё как минимум пол жизни впереди, то уже резко перевалило далеко за полночь, а концентрация алкоголя в крови превысила в некоторых случаях все допустимые и приемлемые нормы.

- СПОКОЙНОЙ НОЧИ, АЛЬБЕРТ! - Кричит за его спиной Гордон, едва не заставив Розенфильда подпрыгнуть на стуле и опрокинуть его давным-давно выдохшееся пиво.

- Доброй ночи, шеф, - отзывается тот, с трудом сохранив равновесие и остатки достоинства.

- Я ДУМАЮ, КОЕ-КОМУ ТОЖЕ УЖЕ ПОРА, АЛ, - чуть подавшись вперёд, "доверительно" сообщает Коул судмедэксперту, "едва заметно" указывая в сторону Купера большим пальцем.

Розенфильд пытается было возразить что-то, проследив взглядом в нужном направлении, но не успевает, потому как шеф уже успевает переключиться обратно на что-то своё и находится на пути к выходу разве что не под руку с Филлипом. Альберт обречённо оглядывается, но помощи, а еще лучше -  жертвы, на которую всё это можно было бы спихнуть – явно не предвидится. Дайана с девчонками заказывают такси на свою большую компанию, разбираясь, кого и в каком порядке им везти, Дезмонд мелькает своей блестящей шевелюрой у самого входа, покидая заведение в компании какой-то красотки, Тэлбот и Томпсон пакуют остальных, менее выносливых лаборантов и техников. Все агенты заняты своим делом, поэтому и ему приходится заняться своим.

-  Действительно, пора домой, Купер, - негромко произносит он перед самым носом едва фокусирующегося на окружающей обстановке Дейла, для верности дважды щёлкая перед ним пальцами.

Реакцию коллеги сложно назвать самой ожидаемой – вместо того, чтобы отмахнуться или хотя бы просто проигнорировать, брюнет ловит его пальцы и сжимает на несколько секунд, которые в масштабах Вселенной столь незначительны, что их можно и не считать, можно и не заметить Но для Альберта... Впрочем, 1980ый был для него в этом смысле особенно тяжёлым годом, и большую часть того, что происходило между ними так или иначе, Розенфильд предпочёл в какой-то момент забыть. Поэтому он хоть и замечает это действие, но никак на него не реагирует, молча выдерживая это мгновение и начисто расфокусированный дейлов взгляд.

Купер отпускает его так же легко, как схватил до этого и всё же сползает со стула, даже умудрившись подцепить собственное пальто. Удостоверившись в том, что идти тот всё ещё кое-как способен, патанатом тоже направляется к выходу, по пути прося бармена вызывать им такси. Он решает, что дождаться то на улице лишним не будет – заодно у него будет время выкурить сигарету, а у тыкающегося ему носом в спину Дейла - проветриться.

Когда они наконец садятся в машину, Розенфильд отчего-то называет водителю свой адрес. Пока они плавно перемещаются по залитым ночным освещением улицам, он размышляет над этим поступком. Начиная с того, почему он вообще не отправил Дейла одного домой – он ведь знает его адрес, так что мог просто назвать тот таксисту и захлопнуть дверь – и заканчивая тем, почему он хотя бы не отвёз его туда первым, а потом не поехал уже к себе. С другой стороны... когда брюнет практически отрубается у него на плече, становится очевидно, что сам бы он домой не добрался ни в одной из тех версий.

Может, конечно, брось его Розенфильд на произвол судьбы, Купер просто вынужден был бы собраться, а так он полностью уверен в том, что верный и безотказный Альберт обо всём позаботится.

Пока судмедэксперт чуть ли не тащит агента на себе в квартиру, он успевает задуматься, когда его жизнь превратилась в это? Когда он стал нянькой для Дейла уже почти в полном смысле этого слова? Когда и почему это произошло между ними? Что – это? К моменту, когда они минуют главное испытание в виде входной двери и добираются до дивана, от размышлений у него начинает гудеть голова, и Альберт банально сдаётся сам себе.

Выпутав вяло сопротивляющегося Купера из пальто и пиджака, он укладывает его на диван во всей остальной одежде. Утром, разумеется, от брюк и рубашки останутся рожки да ножки, но не заниматься же сейчас переодеваниями, да и пижамных комплектов у Розенфильда, разумеется, нет. Пальто отправляется в коридор, пиджак - на вешалку и в шкаф. Последними штрихами Альберт приносит коллеге подушку и плед.

Дейл не сопротивляется, когда он приподнимает его голову, чтобы добавить комфорта и снизить нагрузку на шею. Укрыв его, судмедэксперт с трудом подавляет какое-то инстинктивное желание погладить Купера по волосам. Но это на столько же неправильно, на сколько лишне, поэтому он отдёргивает руку почти как от огня.

Год и правда был тяжёлым.
Тяжело начался, тяжело продолжился. Так тяжело, что Розенфильд давно перестал понимать очень многое в себе самом, просто отдавшись течению. Течению времени, событий, обстоятельств, забыв о себе и отрёкшись от своих интересов и чувств, а поэтому он совершенно не представляет, что сейчас творится у него внутри, когда он несколько секунд смотрит на спящего Дейла на собственном диване.

Это могло бы показаться психоделическим и, возможно, даже где-то обнадёживающим, но в его жизни уж как-то слишком много "но". Поэтому Альберт перестаёт всё же пялиться и, на короткое время заглянув в ванную, запирается в спальне. В эту ночь он тоже спит практически полностью одетым.

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-12-05 16:59:15)

Альберт Розенфилд привык считать себя человеком уравновешенным, способным при необходимости эффективно держать под контролем собственные эмоции и реакции. Так что они никогда не позволял себе ни каких-то лишних выпадов в сторону Купера, ни действий, ни движений, ничего. Никогда не видел того в своих снах и не рисовал в праздных мечтах или фантазиях – эта тема была для него строжайшим табу и закрывалась на крепчайший замок силы воли.
До недавнего момента.

Этот своеобразный надлом пошёл по нему теперь уже давно, после той февральской истории. Сначала небольшими нарушениями сна и скачущими по потолку его спальни совиными тенями. Но в городе не бывает сов, а ту тварюгу он совершенно точно прогнал – пусть и на время, - и её паршивые совы улетели вместе с ней. Впрочем, он не бил тревогу и когда стало хуже, когда появились кошмары, Альберт всё ещё надеялся с ними справиться сам. Иногда они отступали совсем, иногда возвращались вновь. Об этих кошмарах он не говорил даже Дезмонду. А сегодня они вообще решили превзойти сами себя.

Впервые за всё прошедшее с их знакомства время ему в каком-то смысле снится Дейл. Они вваливаются к нему на квартиру, едва не задыхаясь от страстного поцелуя, слепо тыкаются в первую же стену и срывают вешалку, пытаясь закрыть за собой дверь. Но Купер только улыбается, а потом, игриво закусывая нижнюю губу и подмигивая, тянет Альберта в спальню. Там стягивает с него пиджак, позволяя тому осесть бесформенной кучкой на полу, и лёгким движением руки отталкивает его на кровать. Затем сбрасывает и свой пиджак, забираясь следом.

Удобно устроившись сверху, Дейл обматывает левую руку галстуком Розенфилда на один оборот, склоняется к нему и целует, пока у них обоих не закончится воздух. Затем выпрямляется медленно-медленно, так, что это движение завораживает Альберта, и пистолет он замечает лишь в последний момент. Чёрное ледяное дуло упирается ему прямо в лоб.

Купер даёт ему ещё ровно мгновение – чтобы животный Страх кольнул раскалённой иголкой прямо в сердце, чтобы Альберт разглядел чернильные, начисто перекравшие радужку зрачки его диких глаз.

Выстрел ощущается тупым ударом, разрывая своим грохотом барабанные перепонки.

Альберт рывком садится на кровати и хватает ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. Первые секунд пятнадцать он начисто дезориентирован и совершенно слеп, будто бы яркая вспышка не убившего его выстрела выжгла ему сетчатку. Но потом сердечный ритм потихоньку восстанавливается, а окружающий мир медленно выплывает из белёсого марева – просто в не зашторенное с вечера окно уже ярко светит солнце.

Он откидывается обратно на подушку и закрывает лицо руками. Затем поворачивается на бок и подтягивает ноги, едва не сворачиваясь калачиком, пока всё тело бьёт мелкая дрожь. Может, пережитое во сне и было мороком, но адреналин в его кровь выбросился вполне настоящий и, будучи неизрасходованным, теперь приносит свои отравленные плоды.

Отдай мне обратно мою жизнь, - когда-то сказал он к Куперу, напрямую, конечно, к тому не обращаясь. А быть может, конечно, стоило. Стоило сказать вслух, лично. И не просто сказать – потребовать. Но, разумеется, не теперь. Теперь-то уже слишком, слишком поздно.

Патанатом запускает пальцы в свои волосы и с силой сжимает их, чтобы собраться. Вдох-выдох. Подушка мешает и дыхание у него ещё тяжёлое, неровное. Вдох. На самом деле всё это – полная херня. Выдох. Дейл убивал его во сне и раньше, уже много-много раз и по-разному. Просто так – ещё никогда. В ответ на эту мысль лёгкие сводит спазмом, и у него вырывается одинокий всхлип, но Альберт тут же затыкает себе рот обеими руками и утыкается носом в подушку.

В этот раз дышать приходится дольше и немного медленнее, но он восстанавливает контроль над телом, и уже начавшие ныть мышцы потихоньку расслабляются. Только когда жжение в груди опускается на привычно терпимый уровень, Альберт приподнимается на локте и понимает, что он разве что не полностью одет – не хватает только снятого, как и во сне, пиджака. Он садится на кровати и хмурится, пытаясь восстановить вчерашние воспоминания. Может, всего лишь в этом всё дело – ему было неудобно, да и галстук наверняка перекрутился и в какой-то момент просто перекрыл ему кислород. Дальше – больной бред перевозбуждённого сознания, наложившийся на остатки алкоголя в крови. Видимо, он всё же вчера тоже выпил больше, чем стоило.

Распустив узел, он снимает галстук и отшвыривает тот далеко в сторону, как какую-то змею. К чёрту! Надоело. Хотя бы один день в месяц он может быть по-настоящему не в настроении, может почувствовать себя уставшим и больным... Главное – чтобы только один. Он успевает твёрдой рукой поймать за глотку своё самоуничижение и почувствовавшую слабину жалость к себе, чтобы затем удавить их в зачатке. Всё это – ничего особенного. Просто дурной сон.

Стянув измявшуюся рубашку и потерявшие товарный вид брюки, Розенфилд натягивает тёмно-синие домашние брюки и чуть подвязывает их на талии кремовым шнурком. Сегодня выходной, так что можно никуда не торопиться и ничего не предпринимать. Может, посмотреть под утренний кофе по телевизору какую-нибудь бессмысленную мутоту. Поэтому он решает особо не заморачиваться и выходит из спальни, как есть - без футболки и босым.

Видимо, совершенно выбитый таким утром из колеи, он не замечает подвоха заранее – запах готовящегося кофе ударяет ему в ноздри уже после того, как он закрывает за собой дверь и делает в гостиную первый шаг. Любой другой агент на его месте, почти наверняка схватился бы за пистолет или хотя бы кочергу, но у Альберта нет даже таких вариантов. Поэтому он просто осторожно и медленно делает ещё пару шагов, пока из-за закрывавшей весь вид колонны не показывается наконец кухня, и он не вздрагивает всем телом, встречаясь взглядом с героем своего недавнего сна.

Паника накрывает его с головой, сдавливая горло, но отпускает почти моментально, потому что глаза у этого Дейла чистые. Потому что теперь он всё-таки вспоминает, что сам привёз его, в дюпель пьяного, сюда.

Он тоже замирает, глядя на Дейла и одной своей частью пытаясь понять, боится ли он его, его присутствия, его взгляда, его голоса. Пытается разобрать, что происходит с этим чувством удушливой паники, что сковало его по рукам и ногам всего несколько мгновений назад. Это неожиданное обнаружение кого-то у себя дома? Ведь у Альберта с тех самых пор, как он обосновался в Филадельфии, до утра оставался всего несколько раз только один человек, и привыкнуть к подобному Розенфилд просто не мог. Или это страх перед самим Купером, ведь та тварь при атаке всё же использовала для этого его тело, его лицо.
Или же дело просто в недавнем сне, и подобная реакция - лишь его результат, который пройдёт со временем?

Другая его часть параллельно думает о том, каким могло бы быть это - и не только это одно - утро, если бы между ними что-то было. Если бы это что-то хотя бы теоретически было возможно. Картины ему рисуются самые разные, но ни в одной из них нет ничего через чур откровенного или предосудительного.

Но в итоге он тоже засматривается, разве что куда-то внутрь себя, различая перед глазами только лишь силуэт Дейла и смутно слыша какую-то произнесённую им фразу. Он даже на минуту забывает, что почти раздет, и принимать гостей в подобном образе в высшей степени неприлично. Из ступора его выводит только бряцание кружек в руках отмеревшего Купера. И вот вслед за возвращением в реальность приходит что-то отдалённо похожее на стыд, а потому Альберт чуть отворачивается, оказываясь к своему гостю боком и инстинктивно прикрыв часть груди рукой.

- Брось, Купер, - отзывается патанатом, всё так же глядя куда-то в сторону, а потом решив свернуть и отложить на край дивана подушку и всё ещё лежащий на нём комком плед. - Ты взрослый мальчик и не обязан передо мной оправдываться. Если тебе станет легче - инициатива была не совсем моя. Гордон сказал, что тебе пора домой, но для самостоятельной поездки на такси ты был не в кондиции. Я же поленился тащить тебя на твой этаж, а потом пиликать домой через полгорода, - закончив с "заправкой" импровизированной кровати, он выпрямляется и критически оглядывает фронт своей работы. - Так что скорее это я должен извиниться, что поставил тебя в неловкое положение, затащив к себе домой.

Он морщится. Здесь и сейчас, учитывая его полуголый вид, это отчего-то звучит гадко. Если не сказать "жалко" - как отчаянная попытка влюблённого идиота обратить на себя внимание, провести с объектом своего неразделённого чувства чуть больше времени.
Альберту становится невыносимо неуютно в собственном теле, но он делает над собой ещё одно усилие и не позволяет себе моментально ретироваться, потому что Купер всё ещё с ним разговаривает.

- Сливки? - чуть хмурясь, переспрашивает Розенфилд, снова выходя из-за колонны и оказываясь частично на кухне. - Да, вполне может быть. Была слишком занятая неделя - совсем не до кофе.

Он смотрит на кружку, что Дейл подтолкнул в его сторону с недвусмысленным намёком, и на секунду задумывается о том, что, может быть, всё не так уж и плохо? Купер, вроде бы, не слишком против - претензий не предъявляет и не возмущается. На неудачный выход Альберта из спальни тоже не шибко жалуется, делая вид или на самом деле считая, что ничего такого в его оголённом торсе нет. А вот Ремарка про фотографию застаёт его врасплох - он поднимает глаза на коллегу, не сразу понимая, о чём идёт речь. Для него Стена Голубой Розы давно стала неотъемлемой частью интерьера и жизни, он даже не подумал о том, что Дейл её не видел и даже ничего о ней не знал.

- Разве у нас появился новый агент? - с сомнением совершенно серьёзно спрашивает Розенфилд, оборачиваясь и тоже глядя на свою доску. - Впрочем.. - он слегка усмехается и опускает глаза. Ему даже на секунду не приходит в голову, что Купер может иметь в виду его самого. - Наверное, ещё одна вещь, о которой Гордон забыл мне рассказать.

В его голосе уже нет ни обиды, ни возможного упрёка, лишь капля иронии, больше уже обращённой на самого себя. Разумеется, Гордон ничего не забывает - если он чего-то вам не говорит, значит, по его высококвалифицированному мнению просто не положено. К этому моменту Альберт уже вполне к этому привык.

- У меня начисто вылетело из головы, что ты здесь, Куп, - произносит он уже другим тоном, не глядя в сторону Дейла. - Так что мои извинения, и я всё же пойду оденусь. А с фотографией разберёмся после официального брифинга, если вдруг..

Если вдруг таковой последует, - думает он про себя, полным достоинства шагом направляясь обратно в комнату и закрывая за собой дверь.

Дейл очень красив даже с утра, даже после такой ночи - с виноватым выражением лица, растрёпанными волосами и в помятой одежде. Дейл приготовил ему кофе. Впрочем... он приготовил его и себе (просто это ритуал) и потому что считает, что с него причитается. Он решил, что что-то должен Розенфилду и поспешил моментально рассчитаться. Альберт не винит его - никто не любит быть ему должным даже какие-то мелочи - просто внутри отчего-то становится как-то особенно пусто.

Вытерев глаз, он цепляет из шкафа и напяливает на себя первую попавшуюся футболку. Видимо, хотя бы капельку удачи для него сегодня Вселенная припасла, потому что футболка оказывается без какого-нибудь принта, выдающего его с головой, а белой стандартной с небольшими чёрными буквами ФБР возле сердца. Потом он перебирает ещё несколько вариантов - он не уверен на все сто, что его одежда подойдёт Куперу, но попробовать всё равно можно. Увы, вторая по нейтральности футболка, что у него оказывается, украшена призмой с обложки альбома Pink Floyd. Но делать нечего, так что в пару к ней он выбирает джинсы - гражданская одежда всегда была Дейлу к лицу и воспринималась им куда легче.

- У тебя поразительно свежий вид для человека так провёдшего ночь, - он заговаривает издалека, чуть приподнимая вещи, когда вновь оказывается в поле зрения агента. - Однако, если что - можешь переодеться и ванная в полном твоём распоряжении.

Уложив вещи на свободный стул, он всё же присаживается наискосок от Дейла и для приличия совершает таки глоток приготовленного в дар кофе. Затем, чтобы занять руки, глаза и частично разум, тянется к небольшой вазе фруктов и принимается сосредоточенно чистить позаимствованный оттуда мандарин.

- Может, хочешь есть? Вряд ли у меня будет бойскаутский завтрак из тостов с арахисовым маслом, но есть позавчерашнее ризотто с трюфелями. - Ляпнув это, он хмурится. - Это... разумеется, если твой желудок готов принять что-то крупнее кофе.

Его пальцы замирают, не отодрав последний кусочек оранжевой шкурки от плода, потому что, если перестать строить из себя обиженную недотрогу и наконец присмотреться получше к лицу Дейла, становится понятно, что он, скорее всего, предпочёл бы всему вышеперечисленному аспирин. Впрочем, есть кое-что гораздо хуже этого осознания: когда он замирает в такой позе, становится наконец заметно, что его пальцы дрожат.

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-12-21 13:53:11)

- На брудершафт пьют, а не закидываются таблетками, - осторожно замечает судмедэксперт, несколько сбитый с толку таким внезапным предложением и лёгкой сменой тона.

Такого рода шутки Куперу не свойственны, и наивность его не столь всеобъемлюща, чтобы он не был в курсе всех особенностей этого ритуала. Может, просто алкоголь всё ещё не выветрился из него до конца и по-прежнему акцентирует его и так периодически чрезмерную дружелюбность? Да, скорее всего, в этом дело. Альберт кисло улыбается, всё ещё глядя на оранжевый плод.

А Дейл меж тем снова заговаривает о фотографиях. Целый новый отдел в качестве подарка на Рождество – да, вполне в духе Гордона. Причём, зная Коула, вполне можно сказать, что это был бы самый безобидный и наименее вредный для здоровья – как физического, так и психического – вариант. Так что в каком-то смысле он был бы даже рад пополнению. И вообще, и Голубой Розы в частности, пусть это и значило бы для него кучу геморроя в последствии. Полуобернувшись, он снова коротко смотрит на доску – нет, он им совершенно не завидует. Всё гораздо, гораздо хуже – он за них боится.

"Я имел в виду тебя", и Розенфилд оборачивается, глядя на Купера слегка сощурившись и хмурясь от непонимания. "И нет, совершенно не очевидно после всего дерьма, в которое вы меня окунули."

И в этом же непонимании слушает весь остальной монолог, пропуская момент, когда Дейл чуть подаётся вперёд. Когда его ладонь касается кожи Альберта, тот едва не подпрыгивает, ощутимо вздрогнув и от неожиданности, и от резко подкатившего к горлу страха перед собственными реакциями, и от того разряда тока, что прошиб всё его тело от такой маленькой ерунды. Он опускает глаза и так и смотрит, не в силах оторваться от соединения их рук. Это – что-то новое, что-то выпадающее из привычной картины даже не признающего такую банальность, как личное пространство, Дейла Купера.

А ещё его слова, и этот чёртов мягкий чарующий голос, ослепляющий, одурманивающий и убаюкивающий своей бархатистостью. И эти слова. Дейл слишком близко, Дейл держит его за руку, и поцеловать его смертельно хочется, тем более, когда для этого стоит наклониться лишь чуть-чуть.

Альберт делает глубокий вдох, одной только силой разума отгоняя накатывающий жар и застилающий глаза туман. На короткое мгновение он зажмуривается и напоминает себе, что всё это слишком похоже на участливо расставленную для него жизнью ловушку. Всё слишком хорошо идёт, укладываясь одно к одному – беспомощный Купер остаётся у него на ночь, а утром варит ему кофе, застаёт его без футболки, и открывает его небольшой секрет (и почти наверняка не один, пусть все они по сути своей секретами и не являются), и вот теперь держит его за руку, пытаясь проникновенно глядеть в глаза и говорит о его важности.

Стоит только чуть-чуть дать слабину, совсем едва оступиться, и дороги назад уже не будет. Если прошлый раз Дейл не помнит, и всё сошло ему с рук, то в этот раз объясниться будет сложно. Это будет коллапс и полная потеря даже такого жалкого подобия дружбы, что у них сейчас есть. Альберт знает – он уже в такую ловушку однажды попадал.

Поэтому он просто переводит глаза на свою кружку, чуть сжимая пальцы Купера в ответ и единожды проводя по его коже большим пальцем.

- Мы оба знаем, почему я делаю то, что делаю, - не без труда заговаривает Розенфилд, отдирая таки последний кусок кожуры от фрукта, но не торопясь его есть, - и для тебя, и для всех остальных.

Он имеет в виду свой пресловутый метод. Имеет в виду эту странную любовь, которую воспитывает в себе, несмотря на свой характер и все внешние выражения обратного, к каждому живому придурку на планете Земля. Этот метод, эта его характеристика позволяет ему в любой момент – да хоть бы и прямо сейчас – сказать Дейлу что-то вроде "Я люблю тебя" без последствий, без подозрений, без лишних домыслов и знать, что тот никогда не догадается.

Да, он всё же не боится самого Купера. Даже после всех тех полу бессонных ночей, обозначенных оставленными ему на память Домом кошмарами, после которых он приходил на работу с тёмными кругами под глазами и особенно паршивым настроением. И всё ещё любит его даже после.

- Эрл был частью оперативной группы, - всё же продолжает Альберт, когда понимает, что пауза затянулась слишком уж надолго. – И он там – как предупреждение. Что может нас ждать, если оступиться. Я не умоляю своих заслуг в Бюро, Куп - это не доска почёта. Это...

Он снова замолкает, катая по столку туда-сюда пальцем свободной руки мандарин, и хмурится, потому что сам толком не знает, что это.
Его маленький алтарь своеобразного идолопоклонничества? Его список? Его Стена Голубой Розы, но зачем она существует, зачем она там? Из-за какого-то нехорошего ощущения, возможно. Он чуть не лишился в прошлом году Дейла – хотя, в каком-то смысле это и произошло, - они все лишились Уиндома, Роза еле устояла. Альберт глупо пытался её собрать, ещё тогда не понимая своей фундаментальной ошибки. Вот, почему появилась стена – он не мог для них ничего сделать, но мог хотя бы помнить.

- И мы оба так же хорошо знаем, что я ко всему этому имею весьма опосредованное отношение, - заканчивает он, а потом подхватив вдруг фрукт со стола, направляет тот к Дейлу - может, он захочет разделить цитрус пополам?

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-12-18 15:33:35)

- Разумеется, будет уже не то, вам ведь придётся работать с какими-нибудь доморощенными остолопами, - хмыкает Альберт, внимательно наблюдая за тем как Купер дочищает в принципе и так уже готовый к употреблению мандарин. Он успевает совсем едва заметно улыбнуться до того, как слышит следующий комментарий, и вот тот уже заставляет его вновь нахмуриться, на этот раз совершенно иначе.

За время их дистанцирования друг от друга он успел уже и позабыть, что в тихом омуте Дейла Бартоломью Купера на самом-то деле водятся весьма разномастные черти. И что обычно светлый, тошнотворно оптимистично настроенный мальчишка имеет отвратительную привычку легко проваливаться в этот самый омут с головой, принимая на себя все грехи мира и чуть ли не искренне считая себя виноватым во всём. Он напряжённо размышляет об этом, пока мнёт в руках свою часть мандарина, без дополнительных манипуляций всё же отправляя две или три слипшиеся дольки в рот. А потом почти картинно, почти искренне вздёргивает брови, слыша следующие слова.

- Кто тебе сказал, что будет следующий раз? – фыркает было Розенфилд, а потом внутри у него что-то щёлкает.

Что-то, спровоцированное этим шёпотом, этой фразой, вроде бы бредовой и не вполне уместной, но в устах Дейла содержащей уж слишком много дополнительного, скрытого смысла. Это какая-то смутная тревога, которую Альберт чувствует почти каждый раз, когда видит голубую розу. Ощущение чего-то такого, тяжёлого и неотвратимого, что он не в состоянии обозреть и определить, а, может, и остановить. Он бросает недоеденный мандарин, обхватывает обе ладони Купера и чуть тянет на себя, заглядывая ему потом в слегка ошарашенные глаза.

- Никакой темноты, слышишь меня, Дейл? - Этот порыв слишком внезапен и резок для него самого, и Розенфилд не успевает его перехватить. Уронив в замершую тишину кухни последний звук, он понимает, что, наверное, всё же перегнул палку, и если прошлое прикосновение ещё было куда ни шло, то это уже можно считать лишним. Альберт коротко смотрит на их руки, а затем снова поднимает глаза на Купера, чуть сжимая его ладони. – Обещание за обещание. Я добавлю в это сборище своё фото, а ты не будешь теряться, ладно?

А потом, чтобы не дать ему опомниться и что-то толком ответить, а себе – привыкнуть к ощущению его тёплой кожи у себя под пальцами, отпускает руки Купера и встаёт со своего места, едва допив кофе. Сидеть вот так – в тепле разгоревшегося за окнами зимнего солнца, держась за руки и ведя своеобразные беседы чёрт знает о чём, ему более чем нравится. Это какое-то совершенно сумасшедшее утро – мало того, что Дейл спустя столько лет знакомства неожиданно оказывается у него дома – без подготовки и приглашения, - так они ещё и разговаривают друг с другом по-человечески чуть ли не впервые с того злосчастного февраля. Почти так, как если бы они и в самом деле были друзьями, а не волею судеб слегка сблизившимися коллегами.

Иногда Альберту невыносимо хочется вернуться к прежнему режиму их общения, достигшему кульминации развития в той, теперь далёкой, словно звёзды, поездке в Бэдлэндс. Тогда между ними целых несколько дней не было никаких стен – ни фактических, ни фигуральных – только дорога, пляшущий над ней раскалённым маревом горизонт, негромко вьющийся мелодичный рок, прохладный ночной воздух и звёзды. Было и много опасности, глупости и авантюризма, чистой и незамутнённой интуиции и жутковатых снов, были неожиданные приступы астмы и даже момент, когда Альберт впервые по-настоящему за Купера испугался, но в остальном... Он вспоминал те дни с теплотой, пусть та и скапливалась тяжестью на сердце и отдавала тоской весь последний год. Пусть он и понимает, что вернуть что-то такое, увы, невозможно, когда оно безвозвратно утрачено, перемолото в жерновах тех событий, что последовали позже. Кэролайн и их увлечение. Эрл и их шахматные партии. Питтсбург.

Вот – настоящая жизнь Дейла, пусть она сейчас и кажется разрушенной, а та поездка – лишь случайность, сбой, рабочая необходимость, участие Розенфилда в которой было обусловлено по сути только тем, что он изначально участвовал в деле и тот буйный дух оставил на нём свою метку.

Он как-то отстранённо и бесцельно роется в шкафу, формально пытаясь найти аспирин. Как бы ему ни хотелось провести всё субботнее утро, а затем и, пожалуй, весь день, просто сидя с Дейлом за мандаринами и кофе (можно даже ни о чём не говорить), он элементарно не имеет на это никакого права. С этим со всем надо что-то делать, но он решительно не представляет, что. А потом, среди медицинских препаратов разнообразного назначения и специй, отчего-то оказавшихся в одном шкафу, ему попадается то самое фото. Как и почему его фотография с доски оказалась в этом шкафу, а не на положенном фотографиям месте, он затрудняется сказать. Но и времена те, когда всё это происходило, были не самыми ясными – много чего творилось тогда в голове и душе.

Вслед за этой карточкой находится и баночка аспирина, подозрительно схоронившаяся за этим клочком бумаги с его лицом. Альберт чуть склоняет голову в сторону, с осуждением глядя на открывшийся ему набор, затем медленно достаёт баночку вслед за фото и возвращается за стойку. Сначала многозначительно ставит перед Дейлом аспирин, а потом укладывает симок, слегка загнув уголок и шлёпнув им о деревянную поверхность.

- Похоже, сегодня твой день, - произносит Розенфилд, сам не понимая, что имеет в виду, и отправляет в рот последний кусочек мандарина.

Дейл радуется внезапно найденной фотографии и возможности повесить её самостоятельно, как ребёнок радуется новой бейсбольной карточке. Розенфилд вдруг задумывается над тем, собирал ли его коллега в детстве эти самые карточки и как мог выглядеть, как могли светиться его глаза, когда он вдруг обнаруживал какой-нибудь редкий экземпляр. Сам Альберт никогда не интересовался ими, но внимательно наблюдал за чуть ли не всеобщим помешательством вокруг. Бейсбол в какой-то момент имел для Америки и Американских детей какое-то совершенно безумное значение.

Купер разглаживает и расправляет его фото так, будто на нём изображён не филадельфийский судмедэксперт, а как минимум Йоханес Вагнер или Тай Кобб. Потом встаёт напротив доски и долго присматривается к ней, выискивая место. Альберт молча наблюдает за ним, развернувшись на своём стуле и гадая, в чём же секрет, где же подвох, почему для Купера это всё вдруг стало так важно? А в том, что оно действительно важно, он практически не сомневается, глядя на то, как сияет лицо брюнета, когда он наконец определяется с позиционированием фото и прикалывает его рядом со своим, как потом разглядывает результат, отступив чуть назад для лучшего обзора и уперев в бока руки – ни дать, ни взять юный Супермен.

- И не вздумай снова снимать, - серьёзно, почти сурово велит он потом, разве что не грозя Розенфилду пальцем.

- Как скажете, агент Купер, - с лёгким оттенком иронии отзывается Альберт, наблюдая за тем, как тот возвращается за стол и всё же откупоривает баночку аспирина.

Обещаю, говорит он, постараюсь. И Альберт против воли совсем едва хмурится – знает он все эти его "постараюсь". Это сейчас, сидя здесь, когда ничего не мешает, ни по какому следу он идёт, а перед его носом не маячит очередная жертва в беде (чаще всего – молодая девушка), Дейл говорит так. Но когда появляется дело, когда справедливость настойчиво требует от него восстановления, жизни спасения, а Вселенная – всё новых и новых подвигов и самопожертвования, что-то будто бы застилает ему глаза. Он будет рваться вперёд, презирая опасность, здравый смысл и собственное благополучие. Он моментально забудет про все свои обещанные старания, стоит чему-то такому замаячить на горизонте, это как пить дать. Таков уж он, Дейл Купер.

- Похоже, мне придётся проследить за этим, а, Куп? – полу-шутливо полу-серьёзно говорит Розенфилд, сгребая в одну кучу свои мандариновые шкурки и белёсую стружку, оставленную брюнетом, в одну кучку и принимаясь чистить следующий мандарин. У него самого голова не болит, а вот желудок недвусмысленно намекает на то, что к этому времени выходного ему пригодился бы какой никакой завтрак. – Если ты, конечно, не будешь сильно возражать и шибко сопротивляться.

Это странная фраза. Он не осекается, произнося её и не жалеет о сказанном, пусть и не до конца понимает, как вообще подобное может быть реализовано. Они как никогда не были напарниками с Купером до, так и не стали ими после. Перспектива подобного вообще крайне сомнительна, даже если не учитывать его невнятный статус в оперативной группе Розы – у них элементарно были разные специальности. Более того, последние месяцы они не слишком часто совпадали назначениями на одни дела. Альберта словно бы изолировали ото всех и вся, условно – видимо, чисто в голове Гордона – переведя его на банальщину и совместную работу с кем угодно, лишь бы он как можно меньше пересекались с Купером. Впрочем, он мысленно качает головой, возражая самому себе, ещё вчера он не был слишком против подобного расклада. Поразительно, как всего одна ночь – или корректнее всё же будет сказать "одно утро" - меняют всё восприятие и планы на ближайшую жизнь.

Звучит это, конечно, всё слишком двусмысленно, особенно если учитывать фактическую невинность проведённой ими в одной квартире ночи. В конце концов, это не первый раз, когда они спят в одном помещении безо всяких последствий и ненужных слухов, без ненужных мыслей, опасений и сомнений. Всё же есть свои плюсы в том, что некоторые секреты остаются таковыми навсегда, не внося сумятицу и зерно раздора в отношения между людьми. Альберт, разумеется, не считает себя прокажённым из-за своих предпочтений, пусть ранние годы и имели все шансы оставить у него о себе подобное впечатление. И всё же единственный человек, с которым ему по-настоящему комфортно во всех смыслах, и которого не смущают неочевидные вкусы Розенфилда, это по-прежнему Честер.

А вот как бы отреагировал на подобную информацию о нём Дейл, Альберт предпочитает даже не гадать – это вообще тот риск, пойти на который он бы не решился, если бы не отчаянные обстоятельства прошедшего февраля. К счастью, инородная сущность, кем бы именно они ни была, полностью блокировала сознание Купера, и когда тот очнулся, смог относительно восстановить события только до половины. Альберту во второй раз за всю эту историю с проклятущим Домом невероятно повезло. Если не считать першения в горле после всех тех раз, что Купер из снов его душил, или звона в ушах после сегодняшнего выстрела, едва заметного шрама на скуле, тёмных кругов под глазами и периодической бессонницы, он очень, очень легко отделался.

- Что ещё ты тут разнюхал и куда залез, пока я спал?

- Стра-а-анно, - задумчиво вытягивает патанатом, ребром ладони сдвигая  вместе новые шкурки и норовящие выбраться из кучки мусора белые ниточки мандариновых прожилок, - мне казалось, лезть куда-то без спроса это твоё хобби и в каком-то смысле суть любого следователя... Слушай, Куп, - добавляет он спустя мгновение, чисто автоматически кинув взгляд на горсть таблеток в ладони коллеги, - если ты не собираешься травиться...

Но закончить мысль о внеплановой предрождественской попытке суицида прямо у него на кухне с последующим промыванием желудка он не успевает, потому что в Дейле вдруг просыпается вся неуклюжесть мира. И он не только неожиданно роняет баночку анальгетика, но и опрокидывает на стойку чашку со своим недопитым кофе. Причём, по закону подлости, придаёт тому такое ускорение, что тёмная жидкость не только заливает поверхность, частично смывая возведённую Альбертом пирамиду из мандариновых очисток, но и оказывается на его футболке.

Розенфилд инстинктивно вскакивает со стула и отстраняется от источника загрязнения, но происходит это недостаточно быстро, так что он всё равно чувствует, как всё ещё до конца не остывшая жидкость пропитывает ткань и моментально прилипает к коже. Хорошо ещё, что Купер предпочитает своё кофе чернильно-чёрным и чистым – хотя бы не придётся принимать душ, чтобы смыть сахар. А вот с самой футболкой не всё так радужно.

- Если застирать её сейчас, то следов не останется. Снимай... – дальше он даже не слышит. Командно-приказной тон Дейла, слегка разбавленный тончайшими истерическими нотками, разом выметает из головы Розенфилда вообще всё, что можно, оставляя его несколько секунд пялиться на коллегу с приоткрытым ртом.

Возможно, в какой-то параллельной вселенной он и желал однажды услышать от Купера нечто подобное – Снимай футболку! – но в любом случае не в таких обстоятельствах. Несмотря на всю идиотичность и, в общем-то, сохраняющуюся невинность ситуации, Альберт ощущает, как краска приливает к его лицу и только надеется, что это не слишком бросается в глаза. Он прекрасно понимает, что Дейл не имеет в виду ничего, кроме того, что и сказал – свежезагрязнённую ткань нужно застирать как можно быстрее и тогда есть шансы остаться с белой футболкой без желтовато-коричневых разводов. Но...

- Куп, брось, это всего лишь футболка, - с совсем лёгкой хрипотцой отмахивается от этого полу-приказа полу-рекомендации Розенфилд, наконец найдя где-то в своём мозгу центр управления речью.

Он было тоже протягивает руку за своей порцией бумажных полотенец, чтобы чуть промокнуть пока ткань и вытереть свою сторону стойки, сгребая с неё и размоченный мандарин, но теперь Дейл олицетворяет собой совсем едва смущённую решимость и, обойдя разделяющую их стойку недвусмысленно тянется к краю его футболки, чтобы её задрать и, видимо, насильно стащить с сопротивляющегося патанатома. Начинание, конечно, в целом похвальное, если бы не всё тот же огромный ворох маячащих на заднем плане разнообразных "но".

При этом Альберт всё равно не может позволить брюнету раздеть себя насильно. В принципе, у него ведь есть ещё вполне приличный и, пожалуй, самый подходящий и правильный вариант – вновь удалиться в спальню или хотя бы в ванную и привести себя в порядок. А потом уже возвращаться к Дейлу, помогать в ликвидации последствий. Тем более что стоя сейчас вот на этой своеобразной грани – не просто случайно выпереться на обозрение брюнета в полуголом виде, но именно сознательно раздеться перед ним, - он ощущает себя на удивление уязвимо.

И вот тут Розенфилд словно бы ловит самого себя за руку и резко одёргивает – какого, собственно, чёрта он так себя ведёт и реагирует? В конце концов, они двое взрослых адекватных мужиков, в каком-то смысле даже друзей. И у них тут не светский раут – чего стоит не только его расслабленный домашний вид, но и измятый, давно утративший товарный вид прикид Купера.

- Ладно, как хочешь, - чуть ворчливо выдыхает всё-таки он, непонятно кому именно сдаваясь на милость - Дейлу или всё же себе. А потом единым отточенным движением снимает футболку, взъерошив свои короткие волосы, и протягивает ту Куперу. – Доволен? А я уберу стол.

Он смотрит в спину стремительно удаляющегося Дейла и качает головой, а потом всё же приступает к небольшой уборке. В принципе, устранить последствия чужой криворукости не составляет большого труда: два-три взмаха салфетками, сброшенная в ведро горсть мандариновых шкурок и две подставленные под струю воды кружки из-под кофе. Вот и все небольшие следы их совместного утра. А теперь и их уже, считай, не осталось.

Выбросив салфетки и отставив на место рулон, он ещё раз критически осматривает стойку, оба стула и в последнюю очередь уже самого себя. Неплохо было бы одеться. Снова. Может, даже во что-то полноценное, костюм, например, который он носит большую часть своей публичной жизни подобно броне, надёжно защищавшей от внешнего мира всё то, чем на самом деле является Альберт Розенфилд. Безупречно выглаженная рубашка и брюки, идеально подобранный галстук и носки, строгий пиджак плюс невыносимый характер и острый язык – то единственное, что о нём знают. Плюс разве что до тошноты надоедливая профессиональность и сомнительный пацифизм. В курсе последнего, на самом деле, не так уж и много людей. Ещё меньше верит в него, продолжая считать Розенфилда самым обычным трусом с чрезмерно длинным языком.
И большую часть времени ему всё равно.

Сейчас же, после всех этих сцен с доской, отголосков вопроса про шлем и ремарки про модели, он тяжело опускается на стул, проводя ладонью по чистой столешнице и смотрит в окно. Зёрна этой рефлексии явно заронил в него Дезмонд после той недели то ли больничного, то ли отпуска, что он провёл в палате пенсильванского госпиталя, и вот сейчас Альберт ненадолго, но задумывается – если что-то вдруг случится, что вспомнят о нём?

Вернувшийся из ванной Купер вновь плюхается на стул напротив и принимается извиняться, не позволяя Розенфилду вставить слово. Как часто за годы знакомства он вот так вот лишал его даже права голоса, просто выставив предостерегающе вперёд ладонь? Скольки ещё людям Альберт позволял подобное – обезоружить себя абсолютно? Ведь кроме слов, искусства манипулирования ими и интонаций, у него, по сути, ничего больше и не было для собственной защиты, а именно в таком состоянии – постоянной самозащиты – патанатом и привык жить. Сначала от других детей, непонимания и осуждения, потом – от всеобщего идиотизма и неприятия, дальше – от возможного вторжения в его личность, его жизнь, которое, может, никто и не предпринимал, но мог совершить в любой момент.

Он лишь пару раз позволял нечто такое Дезмонду, а вот Куперу почти всегда спускал с рук. А тот вовсю этим пользовался, останавливая Розенфилда чаще с помощью ладони, иногда – очень редко – взгляда или какого-то слова. Иногда это отзывалось внутри колкой болью, внезапно и резко, но сейчас – нет, сейчас эта манипуляция отзывается лишь тупой тоской. Альберт смотрит на раскрытую ладонь Дейла и чуть усмехается, опуская затем глаза. У него ещё остался целый недоеденный мандарин.

- Хорошо, будем считать, что ты не запятнал честь Бюро, - может, если пойти на небольшой компромисс и согласиться с частью, хотя бы на этот раз удастся избежать слишком уж сильного заострения внимания на этом инциденте и его подробностях. – На этом остановимся. Думаю, Эдгар Гувер бы не обиделся, а Гордон с радостью принял бы твои извинения. Или наоборот.

Это твоя футболка, которую я чуть не испортил.
Что он там до этого думал про броню?

Да, Альберт всегда старается выглядеть безупречно и предъявляет похожие требования ко всем остальным, с кем имеет дело. Но это не означает, что его озабоченность своим внешним видом или внешним видом окружающих носит настолько компульсивный характер, чтобы он был не в состоянии спокойно пережить залитую кофе футболку. И потом такие вещи, как эта, были первейшим расходным материалом, а потому выдавались всем агентом в совершенно неприличных количествах. Она даже не была его в полном смысле этого слова. Кем же считает его Дейл?

Да чёрт с ней, с этой футболкой! Ему практически хочется выкрикнуть это брюнету прямо в лицо. Я это не моя футболка, не рубашки и даже не мои галстуки, Куп! Но вместо этого он просто заедает вставшую было комом в горле обиду кислящей долькой мандарина. Он просто так воспитан – впитал чувство стиля и своеобразную страсть ко всем этим двойкам, тройкам и прочим вариантам костюмов с материнским молоком – период юношеского максимализма и его байкерское прошлое не в счёт. Ему действительно это всё нравится. Нравится, как подобная одежда подчёркивает и акцентирует красоту мужского тела, как придаёт дополнительный вес любой фигуре и резко меняет даже декорации вокруг. Мужчина в костюме в любой комнате любого самого задрипаного городишки поднимает целую улицу на кардинально новый уровень, будто бы автоматически заставляя присутствующих даже осанку держать иначе.

Вместе с тем костюм проводит своеобразную границу, очень чётко и однозначно отделяя их, агентов, от всех остальных гражданских и даже представителей других ветвей правоохранительных органов. Альберт никогда, наверное, никому не признается даже под пытками, но его собственное глубинное отношение к Бюро в чём-то напоминает священный трепет Купера. Просто Розенфилд давно не способен на такое яркое, детское и непосредственное его выражение. Если когда-то вообще был.

Он вообще куда более скован по жизни во всём, и это ещё одна причина, по которой он так любит костюмы и свой безупречный внешний вид. Он за ним, как за стеной – никто не пробьётся, никто ни до чего не докопается, разве что до его выбора слов и отношения. А уж с теми Альберт как-нибудь разберётся, даже если по ходу дела случится пострадать.

Именно поэтому ему сейчас так некомфортно – он не просто лишён своих привычных доспехов, он вообще практически раздет, он разве что не под микроскопом. Вот только Купер даже с такого расстояния, даже глядя на него буквально в упор, слишком слеп. Хуже всего всегда видно то, что прямо у тебя перед носом, верно?

"Тебя отвезти домой или такси вызовешь?" слишком будет похоже на то, будто он пытается не особо тактично его выпроводить. И пусть чего-то такого ему в этот момент и хочется, он не будет столь откровенно и по-хамски выгонять Дейла.

- Да, шлем настоящий, - говорит он вместо этого, не поднимая головы. Как будто есть люди, которые стали бы хранить у себя дома муляж мотоциклетного шлема, как будто Розенфилд похож на одного из них.

Вряд ли он ждал от Дейла просьбы показать мотоцикл или - чего доброго - прокатиться, но выданная им ремарка кажется Розенфилду какой-то совсем уж забавной. Он никогда не задумывался над тем, как он смотрится на мотоцикле. По правде говоря, этот параметр никогда не имел какого-либо значения в его картине мира, важен был только сам факт. Последний раз он выводил свой Харлей из подземного гаража где-то в прошлом месяце. До изменения погоды он ездил чуть чаще, потому что напоминающий звериный рык мотора, отдающийся во всём теле, завораживал, успокаивал, отвлекал.

Он поднимает глаза и внимательно смотрит на Купера несколько секунд - этот поразительно. Он даже не удивляется ничему, а значит, ему либо абсолютно всё равно, либо в его воображении Альберт способен абсолютно на что угодно. Подлецу, как известно, всё к лицу. Хотя, возможно, он слишком строг к парню - откуда ему знать, что на самом деле творится в этой очаровательной черноволосой голове, забитой бог знает чем - слишком всё разнообразно. Дейла Купера, скорее всего, невозможно понять, его можно только принять таким, какой он есть, со всеми возможными и невозможными потрохами и закидонами. Порой Альберту кажется, что у него почти получилось. Пусть это и лишено полного практического смысла.

В какой-то момент Бойскаут ворует кусочек кожуры из очередной сложенной Альбертом кучки и разминает тот пальцами, делая и без того стоящий в кухне цитрусовый аромат более насыщенным и густым, а ещё разбрызгивая мелко-мелко эфирное масло по столу. Патанатом против воли засматривается этими движениями и их эффектом, а потому не сразу адекватно реагирует на следующую реплику Купера, изначально лишь неразборчиво помычав в ответ. И только через секунду-другую до него по-настоящему доходит смысл сказанного, разом как-то омрачая и без того не самое его радужное настроение и вместе с тем словно бы забирая из окружающего их воздуха теплоту.

Конечно, они не могли сидеть так весь день, как бы ни хотелось. Как бы ни хотелось Альберту Дейла не отпускать, заставить его остаться у него даже формального повода нет. Им совершенно очевидно неловко и тяжело вместе, но Розенфилду иногда, кажется, ещё тяжелее порознь. Ему тяжелее так точно. В какой-то момент всё пошло наперекосяк, и ему стало тошно как без Купера, так и рядом с ним - потому что всё не то, потому что даже когда он рядом, между ними всё равно пропасть. Пропасть недомолвок, пропасть непонимания, пропасть всех тех мириад различий, что у них есть.

Так что он при всём невероятном, зудящем во всём теле желании не может сказать ему "Останься". Не может предложить им занятие на оставшийся день, плавно переходящий в вечер. Не может позвать его куда-то. Не может ничего. И это особенно иронично, если учесть что и Дейл не выглядит преисполненным энтузиазма уйти. Если судить по его позе и тому, как сосредоточено он терзает мандариновую шкурку, вовсе не порываясь, как есть, сбежать домой. Иронично и странно, настолько, что Альберт чуть улыбается, всё ещё глядя на его пальцы - может, что-то изменилось? Может, даже между ними. Может, вчера, а может и несколько раньше. Может же такое быть?

Но он не успевает ни додумать эту мысль до конца, ни развить её хоть как-то, потому что её нагло и резко, не оставляя ей никаких шансов, обрывает резкое вмешательство телефонного звонка. Розенфилд, конечно не подпрыгивает на стуле, но заметно морщится, почти как от головной боли, а потом кидает на предмет беспокойства полный презрения взгляд. Коротко и отчего-то чуть виновато глянув на Дейла, он сползает с насиженного места и поднимает трубку после четвёртого звонка.

- ДОБРЫЙ ДЕНЬ, АЛЬБЕРТ, - он даже не успевает сказать "алло", а знакомый вопль Гордона уже ввинчивается ему в виски, до предела надрывая барабанные перепонки. - КУПЕР ВСЁ ЕЩЁ У ТЕБЯ?

- Что? - вырывается у растерявшегося патанатома вместо ответа. Он прекрасно расслышал реплику ещё в первый раз, но удивлению его нет предела - он ведь никому о их вчерашних перемещениях не сообщал.

- Я ЗВОНИЛ ЕМУ ТРИЖДЫ, НИКТО НЕ БЕРЁТ ТРУБКУ, - кричит тем временем Гордон ещё громче, так что Альберт снова морщится и инстинктивно оставляет источник раздражения чуть подальше. - СОМНИТЕЛЬНО ЧТОБЫ ОН ЕЩЁ СПАЛ В ТАКОЕ ВРЕМЯ, ЗНАЧИТ, ОН БЫЛ У ТЕБЯ.

От этой безукоризненной логики Розенфилд буквально застывает в неудобной позе, держа телефонную трубку разве что не на втянутой руке от себя и глядя на Дейла расширенными то ли от не понятно чем вызванной паники, то ли от нехорошего предчувствия глазами. Судя по его изменившемуся лицу, он прекрасно слышал всю цепочку рассуждений начальства. Молчаливое замешательство длится ещё секунд пятнадцать, и в трубке уже слышно, как шеф Коул набирает в лёгкие побольше воздуха, чтобы рявкнуть какое-то уточнение, но Альберт всё же успевает перехватить инициативу, коротко ответив "он почти ушёл."

- ОТЛИЧНО! - бодро отозвался Гордон своей фирменной интонацией робота. - ЗНАЧИТ, МНОГО ВРЕМЕНИ ВАМ НЕ ПОНАДОБИТСЯ! СИТУАЦИЯ ДЕЛИКАТНАЯ И СРОЧНАЯ, ПАРНИ. ЖДУ ВАС В ОФИСЕ ЧЕРЕЗ ЧАС!

Судмедэксперт успевает только открыть рот, чтобы ещё что-то ответить, но из трубки уже раздаются характерные гудки - Коул сказал всё, что имел, и со спокойной душой отключился. Альберту остаётся только так же молча закрыть рот и опустить трубку на рычаг, после чего он воззряется на неё с плохо скрываемым раздражением и толикой неодобрения. Потом он переводит чуть смягчившийся взгляд на всё ещё ошарашено молчавшего Купера.

- Похоже, твоя прогулка с проветриванием головы отменяется, - непонятным тоном произносит Розенфилд, критически оглядывая коллегу с ног до головы. - Но у тебя всё ещё есть небольшой шанс принять душ, пока я... - он неожиданно даже для себя слегка запинается и кашляет в кулак, - найду, во что тебя переодеть.

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-12-24 01:42:40)

- Он дал нам час, ехать к тебе – самоубийство, - отзывается Розенфилд, ловя себя на мысли, что он уже совершенно спокойно воспринимает сам факт субботнего звонка. Что его злит, так это своеобразное вторжение в его личную жизнь – "Купер всё ещё у тебя?" - и её своеобразное разрушение – "Жду вас через час". – С ванной ты уже знаком, полотенце найдёшь перед ней в шкафчике по левую руку. Десять минут это твой потолок, Куп, - серьёзно завершает он свой мини-инструктаж, упирая в агента указательным пальцем. – Ну, и геля для волос у меня нет, извини.

Убедившись, что Дейл приступил к выполнению своей части приготовления, Альберт берётся за самое сложное. Подобрать одежду для него так, чтобы та подошла, и чтобы не было до боли очевидно, что он одет в чужие вещи. Конечно, для Гордона уже не секрет, что Купер провёл ночь у него дома – не вполне понятно, конечно, почему он сразу сделал такой вывод, пусть и после условно третьего звонка. Он не решил, что Дейл неожиданно долго спит, принимает ванну, пошёл прогуляться или что ещё он там делает в выходные, а что тот именно здесь, у Розенфилда. И вопрос его звучал не "Альберт, ты не знаешь, где Купер?", нет, этот момент Коул определил для себя однозначно.

Патанатом перебирает вещи в своём шкафу, параллельно прикидывая, должен ли он смущаться или чувствовать себя виноватым. Сейчас? Или когда они явятся вдвоём в Бюро? Тем более с Дейлом с ног до головы выряженным в его одежду? Было ли что-то такое на уме у Гордона вчера, когда он выдавал этот своеобразный комментарий-указание? По-моему, кое-кому уже тоже пора домой, Альберт. Может, Розенфилд просто не так его понял? Так, как хотел понять сам, а не как имел в виду их общий начальник? И просто выставил теперь себя идиотом. А может.. Он вдруг замирает напротив зеркала, прикладывая к себе вешалку с самым стандартным, чисто чёрным костюмом и думает о том, как же близко сидел вчера к нему Джеффрис. Как сильно наклонялся к его уху Гордон, чтобы что-то сказать. Гордон никогда не наклоняется ни к кому, Гордон никогда ничего не говорит на ухо – это бессмысленно с его привычками и травмой, - Гордона всегда слышно всем и вся, даже если разговор считается конфиденциальным. Единственный способ "поговорить" с Гордоном по душам и так, чтобы об этом знали не все вокруг, это код. Но Джейффрис его слышал, а все остальные – нет. Джеффрис улыбался его словам и чуть сильнее поворачивал голову.

Чёртов Гордон Коул! Альберт цепляет вешалку на дверцу шкафа и достаёт рубашку в комплект. Их шеф управляет ими, подобно кукловоду или исследователю, проводящему какой-то своё изощрённый эксперимент. Что если эта ремарка про Купера вчера была брошена не просто так? Что, если он знает о Розенфилде и его отношении к брюнету гораздо больше (может, даже больше его самого)? И вот теперь он разве что не пойман с поличным. Что если и этот вызов в Бюро не имеет ничего общего с их непосредственной работой – ситуация сложная и деликатная!

Альберт хмурится своему отражению. С этой паранойей можно зайти так далеко, что он будет искать мельчайшие намёки там, где их и в помине нет, будет видеть несуществующий подтекст в каждом слове, каждом указании, каждом жесте. Это слишком утомительно и абсолютно неконструктивно. Так или иначе, частично ответы он узнает уже меньше, чем через час, так что нет смысла сейчас забивать этим голову. К тому же он перестаёт слышать шум воды из ванной, так что он достаёт для Дейла ещё и майку с носками, а потом занимается уже собой.

Когда Купер наконец выходит из душа, Розенфилд уже представляет обычную идеальную версию себя – строго подогнанный тёмно-синий костюм, белая рубашка, серебристо-голубой галстук в мелкий белый неравномерный горошек. Если не видеть этого заранее, узнать в нём человека в одних домашних брюках, сидящего на кухне с мандариновыми очистками практически невозможно.

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-12-26 12:44:55)

- Ты правда думаешь, что я засекал? – начинает было Альберт, но, переведя взгляд на вошедшего Купера, моментально лишается дара речи и так и замирает с руками возле узла на галстуке.

Господи.
Нет, в этом мире совершенно точно нет ни капли милосердия для него, а чёртов Бойскаут ещё и как будто дополнительно издевается.
А чего он, собственно, ожидал, отправляя Дейла в душ? Что тот после переоденется обратно во вчерашнее? Что каким-то магическим образом найдёт не только полотенце, но и халат? С чего ему вообще задумываться о таком?

Самая адекватная и всё ещё сохраняющая способность мыслить часть пытается напомнить ему, что перед ним ничего не подозревающий гетеросексуальный мужчина и подобный выход из душа для него – часть нормы. А вот для Розенфилда – нет. Одного общего взгляда на Купера – просто чтобы хотя бы оценить масштаб катастрофы и прикинуть разницу в их комплекции – даже при том, что Альберт, среди прочего, ещё и врач, оказывается достаточно, чтобы непрошеное возбуждение тягучей волной прошлось по его телу, окатив жаром.

Тяжело сглотнув, он медленно опускает руки, отчаянно стараясь смотреть только Куперу в глаза. Каждый раз, когда ему кажется, что агент уже исчерпал все возможные испытания его на прочность, Дейл выкидывает что-то новое. Хотя, вот сейчас, вроде бы, хуже уже некуда – всё ещё влажный после душа, он стоит почти голый у Розенфилда в спальне, практически лишая того возможности дышать. Обычно у него нет с этим всем никаких проблем, но, чёрт возьми, у всего есть пределы. А Альберт – взрослый, во всех смыслах здоровый мужчина, и даже у него, несмотря на зверскую выдержку, есть определённые потребности и желания чисто физического характера, которые невозможно всегда сдерживать одним только ослиным упрямством и силой воли.

Когда его дыхание становится таким глубоким, что на горизонте начинает бледными разводами маячить гипервентиляция, он наконец отворачивается и делает вид, что ищет зажим для галстука где-то в ящичке. На самом деле пальцы его так дрожат, что он не то что надеть – попросту даже подцепить его из общей кучи не сможет. Есть ещё совершенно отвратительная вероятность выдать себя с головой другими способами – уж слишком графично сексуальное желание у мужчин, - поэтому патанатом всё же умудряется уколоть себе ладонь так удачно подвернувшейся ему под руку булавкой. Проклятая физиология и слабость плоти. Влечение – абсолютно нормальная составляющая всего того, что он по отношению к брюнету чувствует, но их представления о мире слишком разные, он на личном опыте не единожды испытывал и неприятие, и простое непонимание, а потому почти отчаялся и закрылся – как такое объяснишь? Ещё не хватало предстать перед Дейлом каким-то банальным извращенцем.

Боль из ладони распространяется волнами, расходясь по всему телу и расслабляя сведённые мышцы, выравнивая дыхание. С ней всегда работать проще – боль привычнее, пусть эта и физическая. Ещё три секунды, и Розенфилд всё же обретает вновь способность говорить, пусть для этого и приходится сначала прочистить горло.

- Главная задача состояла в том, чтобы ты по итогам... - он снова чуть кашляет, потому что голос всё ещё кажется ему самому сиплым, - ты не был похож на миниатюрную копию меня. Чтобы на тебе большими буквами не было написано "Одел Альберт Розенфилд".

Только вот почему? Какая кому разница и отчего это вдруг ощущается так неприлично, если на нём самом не написано столь же большими буквами "Гей. Безнадёжно влюблён в Купера"?

Альберт знает, что никто не в курсе, кроме Дезмонда и, как оказалось, Джеффриса. Впрочем, если знает последний, всё это могло дойти до Гордона. Но больше – никто. А от шефа уже не скрыться, он, скорее всего, всё поймёт, как бы Розенфилд ни пытался замести следы. И что тогда? Всё пропало? Деликатное дело это его увольнение? Требование привести ставшую похожую на полнейшую кашу и, наверное, уже мешающую работе его "личную жизнь" в порядок? Коул дал ему элементарнейшее задание – отвезти Дейла домой – но он и его провалил то ли из обычной усталости, то ли повинуясь собственному неожиданному приступу идиотизма. Зачем, зачем он оставил его у себя! Всего-то надо было отвезти Купера по другому адресу и выгрузить в его квартире, и, быть может, всего этого беспредела удалось бы избежать. Но, к сожалению, сделанного уже не вернуть, и, значит, придётся иметь дело со всеми последствиями.

- Ладно, одевайся, - продолжая стоять к Бойскауту спиной, резюмирует он эту неловкую тишину, а потом захлопывает один ящик и что-то извлекает из другого, чуть пониже. – Костюм чёрный, стандартнее некуда. Рубашка – новая, я её только купил и не успел никуда надеть. Только вот не белая, а с лёгким сиреневым оттенком, но ничего выдающегося. В целом вписывается в твой обычный образ.

Он снова замолкает, делая небольшую паузу, во время которой шуршит какой-то упаковкой, просто разминая ту в пальцах и словно принимая решение. И затем с неожиданно усталым вздохом разворачивается, всё ещё глядя на свёрток в своих руках. Его смущению и несвойственной ему совершенно растерянности нет сейчас предела. Всё должно было быть не так. Простая упаковка, без лент, без открыток, без пафоса, без смысла и подтекста. Даже не знак внимания как такового, скорее некоторое признание существования друг друга, своеобразная демонстрация добрых намерений. Может, и стоило, конечно, попридержать, но сейчас, несмотря на зашкаливающую неловкость, эта вещь приобретает и практический характер, пусть даже после всего произошедшего ему и захочется провалиться под землю и больше никогда не смотреть Куперу в глаза.

– Я собирался отдать тебе это двадцать шестого.. или когда ты там планировал вернуться от отца, в следующем году? - Не дожидаясь ответа, Альберт подходит прямо к брюнету, снимает упаковку с того, что оказывается галстуком цвета тёмного индиго с ненавязчивым узором бута (который про себя он именует митохондриями), и вешает тот ему на шею. – С Рождеством, Дейл.

Отпустив оба конца галстука, он скорее нервно, чем натурально улыбается одним уголком рта и быстро выходит из комнаты, прикрывая за собой дверь.

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-12-26 13:37:44)

Закрыв за собой дверь спальни, Альберт наконец может хоть немного выдохнуть и расслабиться. Уперевшись лбом в деревянную поверхность, он закрывает глаза и на мгновение задумывается над тем, что послушаться тогда Филлипа и остаться было отвратительной идеей. Ему не становится легче, не становится проще, а вовсе даже наоборот. Иметь Купера под боком, заботиться о нём, приглядывать, тем более так, чтобы в глаза сильно не бросалось, и при этом оставаться на допустимом приличиями расстоянии временами почти невыносимо – вот как сейчас.

С другой стороны... Он отлипает от двери, чтобы не терять время на тупую рефлексию и не оставить на лбу краснеющее пятно от давления, и направляется в коридор дабы закончить со сборами. С другой стороны сейчас всё происходит именно так, потому что он попросту устал и расслабился. Опасно и преступно ослабил контроль, будто бы поддаваясь какой-то глупой надежде, порождённой остатками вчерашнего вечера – как Купер шёл за ним, как упирался носом ему в плечо, как потом спал на нём в такси, каким он был утром. Этот кофе, его улыбки и прикосновение рук...

Розенфилд долго – по его ощущениям разве что не целую вечность – смотрит на своё отражение в зеркале в коридоре и не может сдержать осуждения. Его физиологическая реакция на появление Дейла была просто возмутительной, недопустимой, недостойной того доверия, которое оказывал ему Купер, принимая в его квартире душ, переодеваясь в его одежду, благодаря за ночь на диване, а не обвиняя патанатома в наглости – это же надо, притащить его к себе домой! И на всё это он ответил брюнету тем, что в край обнаглел и перестал за собой следить. Он позволил себе такую реакцию, чего не допускал до того никогда. Позволил точно так же, как до этого представлял поцелуй и едва сдерживался, чтобы не претворить его в жизнь. Как позволял себе ещё кучу недостойных добропорядочного друга мыслей, сидя рядом с ним за столом.

Ему становится жутко стыдно и невыносимо противно смотреть самому себе в глаза, но Альберт не отворачивается, испивая эту чашу самоуничижения до конца. Если не высечь себя за весь этот беспредел сейчас, он потом может расслабиться ещё больше. Вообразить себе много такого, чего на самом деле нет. Рамки и самоконтроль – второе по важности, что у него есть, после квалификации.

Это даже хорошо, что год, наконец, заканчивается. Ещё немного, и Розенфилд сможет хотя бы чисто фигурально оставить все переживания и раны восьмидесятого позади, вымарывая из памяти и маячащее перед самым носом дуло пистолета, и бездушные чёрные глаза "Купера", и оставшееся ему глубоким шрамом на сердце ощущение губ Дейла, которое тот даже не помнит. Несмотря на то, что смена года это всего лишь очередная оторванная страница календаря – чистейшая формальность – Альберт в этот раз и в этом случае надеется на фигуральность. Ритуальность, если придётся. Всё, что угодно, лишь бы оставить в прошлом всю эту сложную и вносящую сумятицу в до того простую и структурированную жизнь сентиментальность. Начать с чистого листа, как говорит Дезмонд.

Да, - кивает про себя Розенфилд, отрываясь от осуждающего созерцания собственного отражения и переключаясь на прощупывание карманов пальто в поисках пачки сигарет. Ему просто нужно покурить - он ведь не делал этого целое утро. Ему просто нужно больше Честера – тот всегда действует против Купера почти как антидот. Он не заменяет Дейла, нет, но рядом с ним легче – накапливающееся всё остальное время отчаяние отступает, сменяясь всего лишь зудящей тоской. С Дезмондом проще, потому что он знает. Потому что во многом такой же. Потому что целуется, как чёртов бог, поёт ничуть не хуже и когда учит Альберта играть на гитаре, тот забывает даже про проклятую Голубую Розу.

Вот и сейчас становится чуть легче уже от одной мысли о том, что он может позвонить Честеру и, может, тот даже примчится. Если проснулся, и если вчерашняя красотка уже выпустила его из своих объятий.

Словно уловивший его мысли и заочно заревновавший, Дейл выплывает таки в коридор, облачившись в предложенный ему костюм. Поймав на себе взгляд судмедэксперта, он останавливается и оборачивается вокруг своей оси, демонстрируя цельный образ. Широченная улыбка и комментарий про то, что всё отлично сидит, заставляют Альберта невольно улыбнуться, уже совершенно искренне и не натянуто. Он чуть склоняет голову на бок, попутно радуясь про себя, что желание прижать Купера к стене и напомнить им обоим тот далёкий, вынужденный, но такой важный поцелуй, мелькает в его сознании хвостатой кометой лишь на мгновение. И тут же сменяется какой-то идиотской, граничащей с отцовской гордостью – нечто подобное по теплоте и спектру он испытывал, когда вёз их обоих в Бэдлэндс. Купер порой слишком сильно напоминает ему мальчишку, наивного, светлого, открытого. Настолько неиспорченного, что все прочие мысли на его счёт кажутся кощунством, граничащим с предательством.

Объятие застаёт его врасплох, а шёпот почти рядом с ухом всё равно заставляет все волоски на теле встать дыбом – у Бойскаута нет либо ни малейшего представления о том, что он творит, либо ни капли совести. И всё равно Альберт отвечает ему, почти легко – только сердце вдруг колет неожиданно болезненно, а пальцы вздрагивают от желания сжать его плечи посильнее, забраться ими в волосы, ощутить не только его тепло, но и присутствие, удержать, не отпускать.

Дейл тоже бывает разный. Очень разный. И если тот, что сидел у него на кухне, держал его за руку и мял мандариновую шкурку, был более человечным и реальным, чуть более доступным и почти близким, то сейчас перед Альбертом уже он другой. Каждый из них, надевая костюм, преображается, но не просто сменяя свою домашнюю личину формальной, а, как ни странно, скорее становясь собой настоящим. Вот он, истинный Купер – неуловимый, излучающий уверенность и свет, готовый ловить и ломать об колено (если придётся и если получится) преступников всех уровней существования и мастей. Купер, которым он гордится, которым восхищается временами чуть ли не до потери пульса, за которым слепо готов идти прямо в огонь. И вместе с тем Купер, который без зазрения совести этим пользуется. Альберт отдаёт ему себя всего и всю свою любовь, все её версии, без остатка, а Дейл легко и непринуждённо, с истинной грацией высшей сущности, принимает этот дар.

Он обнимает Розенфилда и без того дольше, чем допускают обычные правила приличия, но у брюнета те всегда интерпретировались своеобразно, да и сам патанатом не торопится возражать. Теперь, когда он вновь обрёл подобие гармонии со своим местом в жизни Купера, вполне устраивает и эта продолжительность, и лёгкий жест, которым ладонь Дейла скользит потом по его плечу. Никакого подтекста, – напоминает он себе, а потом морщится в ответ на упоминание времени.

- Скорее всего, - отзывается Альберт, подбирая с тумбочки ключи от машины и открывая дверь, - с учётом дороги, мы опоздаем минут на десять-пятнадцать, но ничего с Гордоном за это время не произойдёт. Как-нибудь перебьётся.

◈ ◈ ◈
Пятнадцатиминутный прогноз оказывается наиболее верным. Брифинг же задерживается ещё на полчаса, за которые Розенфилд успевает бросить на Джеффриса, восседающего на углу стола Гордона, с десяток обеспокоенных взглядов, но так и не получает никакого ответа или подсказки. На удивление больше к ним не добавляется ни один агент, ни эксперт – если не считать их четверых и пары-тройки охранников, здание штаб-квартиры Бюро в этот субботний день почти можно считать вымершим, как ему и положено.

Последние семь с половиной минут Гордон молча гипнотизирует телефон. Дейл сидит в кресле напротив его стола, сложив перед собой уложенные на подлокотники руки в замок. Альберт же полулёжа устроился за своим собственным столом, привычно закинув на него ноги и гадая, не уснул ли или не забыл ли вообще об их присутствии шеф.

Ровно в час дня оживают стоящие сбоку на столе Гордона часы с кукушкой, коротким противным воплем отмеряя очередной начавшийся отрезок времени. Телефон таки не звонит. Розенфилд уже почти дошёл до того состояния, когда вполне можно начать возмущаться, но Коул таки опережает его, подняв сначала на Купера, а потом и переведя на Джеффриса глаза. Патанатому не достаётся даже такого, поэтому он закрывает свои и готовится к ещё одному бессмысленному дню принесённому в жертву во славу божества безжалостной Голубой Розы.

В том, что причина их вызова кроется именно в цвете неба, у него нет ни малейшего сомнения, тем более, если судить по тому спектаклю, что разыгрывался в полупустых стенах Бюро. По искусственно нагнетаемой напряжённости, по тишине, по хреновой кукушке, непонятно откуда взявшейся у Гордона на столе, по уже просто позе Джеффриса и его плохо спрятанной в кулаке ухмылке, которая появилась, стоило ему только увидеть прибывшего Купера, а зачем и Альберта. В каком-то смысле она была многозначительной, но вместе с тем и не значила ничего. Филлип всегда казался судмедэксперту слегка искусственно созданной загадкой, но сегодня в особенности.

- ДЖЕНТЛЬМЕНЫ, - вдруг прогрохотал Гордон, так и не дождавшийся звонка - если тот вообще предполагался. - УТРОМ К НАС ПОСТУПИЛ ОЧЕНЬ ДЕЛИКАТНЫЙ ЗАПРОС, - Альберт на своём месте, так и не открывая глаза, снова поморщился, то ли от громкости голоса, то ли от очередного упоминания слова "деликатно". - Я БЫ ДАЖЕ СКАЗАЛ КРИК О ПОМОЩИ. ФИЛЛИП!

Слава богам, отказавшись почему-то от использования кода в сегодняшнем брифинге, хотя бы решил делегировать свои полномочия куда более тихому - деликатному, если хотите - коллеге. При упоминании своего имени, Джеффрис легко спорхнул со своего насеста и подхватил со стола две небольшие папки.

- На первый взгляд, ничего необычного, - начал он уже более привычным голосом, вовсе даже не стараясь докричаться до начальника, видимо, тот уже был полностью в курсе и, возможно, даже пробежался по этим документам с Филом не один раз. - Убит владелец сети магазинов детских игрушек в Сиэтле. Есть подозреваемый, все имеющиеся в деле косвенные улики и часть свидетельских показаний ведут к нему. Следствие уверено, - он делает на последнем слове акцент, заглядывая Альберту прямо в глаза, - что убийство совершил наёмный работник, исполняющий в этом году роль Санта-Клауса, мотив - расхождение представлений о духе праздника. Якобы жертва настаивала на том, чтобы детям раздавался в качестве подарков некачественный или залежавшийся товар. Санта, разумеется, вёл себя иначе, подрывая таким образом политику руководства.

- Вполне правдоподобный мотив, - чуть раздражённо замечает Розенфилд, перелистывая страницы с фото, описанными уликами и особенно останавливаясь на отчёте о вскрытии. - Если всё у следствия есть, зачем им требуется помощь? И вообще при чём тут Бюро? Не говоря уже о самом вопиющем, Фил, - в чём эта ваша деликатность?

- Посмотри на имя подозреваемого, - с лёгкой улыбкой мягко произносит Джеффрис вместо ответа.

- Крис Крингл?* - чуть требовательно зачитывает вслух Альберт, перелистнув пару страниц назад. - Это такая шутка?

- Всё вполне серьёзно, Ал, - продолжая улыбаться, отзывается их куратор, снова восседая на углу стола и закинув ногу на ногу в подчёркнуто расслабленной позе. - Там есть его документы, регистрация вполне официальная.

- Ну, допустим, родители у него идиоты, - отмахивается патанатом, с хлопком закрывая папку. - Или он сам заигрался до смены имени, но я всё ещё не понимаю, при чём тут мы?

- При том, что его подозревают в убийстве, Альберт, - тон у Филлипа до жути раздражающий при том, что невозможно вежливый и плавный. Он прекрасно понимает, что имеет дело с ослиным упрямством Розенфилда и абсолютно настроен это самое упрямство побороть. - А всем известно, что Санта не может убить.

- Санта-Клауса не существует! - не выдержав, судмедэксперт чуть повышает голос и даже сбрасывает ноги со стола и подаётся на стуле вперёд. А потом переводит театрально смягчившийся взгляд на Купера. - Прости, что пришлось так тебе об этом сообщить. - И снова на Джеффриса с прежним выражением, - Фил, это обычный предрождественский псих с псевдонимом!

* Kris Kringle - один из "мирских" псевдонимов Санта Клауса

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-12-28 00:20:05)

- Чертовски существенное дополнение, - с каменным лицом отзывается Розенфилд на реплику брюнета про коньки и антресоли, впрочем, совершенно беззлобно. – Я помечу себе это в отчёте. Где-то между описанием саней и показаниями эльфов с фабрики игрушек.

Он ещё с секунд семь внимательно и даже слегка напряжённо всматривается в лицо Дейла. Альберт ни капли не сомневается ни в том, что пруд замёрз раньше, ни что мама-папа Купер облажались с поддержанием легенды, но чтобы из-за этого он резко перестал верить в Санту? Не Дейл Купер, которого он знает.

Ощущение ирреальности происходящего накатывает внезапно. Он никак не привыкнет ко всей этой сверхъестественной составляющей их работы. Не привыкнет к тому, что дела Голубой Розы – это ведь можно считать таковым? хоть и с некоторой натяжкой – могут выпрыгнуть на тебя внезапно, словно какой-нибудь чёрт из табакерки. И что для его коллег, по уши увязших в этом подразделении, подобного толка разговоры и предположения это что-то само собой разумеющееся, и они могут обсуждать это на полном серьёзе, когда как у него это вызывает плохо контролируемые приступы скепсиса. Несмотря на всё то, через что он уже успел пройти за минувшие несколько лет, каждый раз всё его научное нутро бунтовало, как в первый. И тем более сейчас, когда речь шла не о чём-то опасном, норовящим выцарапать тебе глаза или вывернуть наружу кишки, но о чём-то возвышенном - вере в чудо. К тому, что мир полон кошмаров и негатива, он ещё кое-как привык, но это... Это было за ещё одной гранью.

Купер говорит "возможно, это всего лишь совпадение" и всё равно потом предлагает предположить, что всё возможно. Джеффрис добавляет "если всё действительно так прозаично". А вот Гордон молчит всё это время, и Альберту это совершенно не нравится.

- Если всё может оказаться так прозаично, кой чёрт нас дёрнули в выходные? – Розенфилд всем видом демонстрирует объединившимся против него агентам, что сдаваться так просто он не намерен. Он встаёт со своего места, чтобы его было видно лучше и жестом указывает на молчаливо восседавшего за своим столом Коула. – И почему он сказал, что это крик о помощи? ГОРДОН, КТО КРИЧАЛ?

Что-то размеренно ковырявший в своих бумагах руководитель регионального отделения вдруг поднимает на патанатома глаза, и тот от неожиданности чуть не отступает на шаг назад. Ему почти хочется сказать "Бога ради, Гордон, скажи, что ты не увидел это во сне!", но слова застревают на полпути к голосовым связкам и так остаются лишь у него на языке. Всё-таки их шеф – слишком специфичная личность, и если Джеффрис кажется ему тайной искусственной, то Гордон - тайной природной, культивируемой и при этом запутавшейся в самой себе. Что-то вроде усиленной в несколько сотен раз версии Купера – от его взгляда Альберт порой ощущал похожий холодок.

- ЭТО МЕТАФОРА, АЛ, - и пусть голос Коула звучит подобно грому среди ясного неба, его тон всё тот же, размеренный, напоминающий робота. Так бывает, если человек сам не слышит (или слышит очень плохо), что он говорит – речь нарушается и перестаёт звучать естественно. Розенфилд не дёргается внешне, но внутри у него всё подскакивает от неожиданности. Возможно, однажды он привыкнет по-настоящему. Или по-настоящему сойдёт с ума. – УВЕРЕН, ТЫ ЗНАКОМ С ТАКИМ ПРИЁМОМ. НО ТЫ ПРАВ – ОТ ПРОЗЫ ЗДЕСЬ ОЧЕНЬ МАЛО. СКАЖИ ИМ, КАК ЕСТЬ, ФИЛ! И ПУСТЬ ПОТОРОПЯТСЯ, А ТО ОПОЗДАЮТ НА САМОЛЁТ!

- Самолёт? – переспрашивает он, повернувшись к Джеффрису всем корпусом и скрестив на груди руки.

- Если ты начнёшь настаивать, что твои в высшей степени квалифицированные навыки там не понадобятся, - спокойно отвечает куратор, что-то параллельно прикидывая у себя в голове, - представь, что ты гид. Это Сиэтл, и, соответственно, агенту Куперу пригодятся несколько иные твои познания. Не хочешь же ты бросить его одного в Рождество?

Улыбка на лице Филлипа в этот момент настолько говорящая, что единственное, чего ей не хватает, это подмигивания. Вот тогда точно всем присутствующим, включая Гордона, станет понятен совершенно ненужный и неуместный здесь и сейчас подтекст. Просто невероятно, что Джеффрис позволяет себе подобное не только в их приватной беседе за стаканом джина, но и здесь, прямо посреди Бюро.

- А куда уже делось "вы даже можете вернуться до"? – сощурившись, парирует Альберт.

- В идеале, - коротко бросает Филлип, и улыбка исчезает с его лица, а сам он тоже подаётся чуть вперёд, приобретая несколько зловещий вид за счёт своих необычных глаз. – Хочешь знать, кто кричал? Я мог бы по секрету намекнуть тебе – вам – что мистер Крингл на удивление действительно Санта-Клаус. И – пока ты не начал острить – добавить, что, если с ним что-то произойдёт до двадцать четвёртого числа, и он не сможет выполнить в соответствующую ночь свои прямые обязанности, Рождество не наступит. Чем именно это грозит, мы ещё не уверены, возможно, солнце не взойдёт или мир перестанет существовать. Ясно одно - ещё на одну каплю хорошего станет меньше. И именно чтобы предотвращать подобное мы все здесь с вами собрались, - Джеффрис замолкает на короткое мгновение, позволяя своим словам осесть в воздухе и впитаться в сознание присутствующих. – Но спасти Рождество и предотвратить катастрофу, это ведь огромная ответственность, правда? Я не могу просить тебя защитить чужую веру во что-то светлое, когда у тебя самого её нет. Так что давай остановимся на мелочи: считай, что нам достоверно известно, что мистер Крингл – невиновный человек. А наш долг как представителей Бюро восстановить справедливость, которую местные правоохранительные органы собрались попрать.

Ровно секунду ему кажется, что Розенфилд что-то ответит – он сверлит его взглядом и выглядит именно так, как выглядит готовый к длительному спору человек, собирающийся выдать очередной зубодробительный аргумент. Но ничего не происходит. Не происходит и через три секунды, и через пять. На шестой кукушка на столе Коула шелестит крыльями, отмечая истёкшие четверть часа, и Альберт резко и всё так же молча срывается с места и исчезает в длинном коридоре, ведущем к лестнице и лифтам.

Если они засылают его в другой город на Рождество – пусть это и в каком-то смысле родной Сиэтл – он хотя бы должен быть готов ко всему. Поэтому он и направляется в свою лабораторию, собрать выездной кейс. А они все могут идти к чёрту со своей верой и всем сверхъестественным.

Отредактировано Albert Rosenfield (2017-12-29 01:17:55)

В аутопсийной тихо и пусто. В ней так всегда, поэтому в первые несколько мгновений вязкой тишины даже невозможно понять, какой сегодня день - обычный будний или выходной. Окинув взглядом замершие приборы и инструменты, мерно гудящий холодильник и запертую дверь в лабораторию, Розенфилд почти обретает подобие внутренней гармонии, доступное только для человека, годами работающего в морге и привыкшего большую часть своего времени проводить среди молчаливых мертвецов.

Стоя так, в дверях, он до конца не может определиться, чего ему хочется больше - чтобы Дейл или хотя бы кто-нибудь пошёл за ним и не позволил этой тишине сомкнуться вокруг, давя на барабанные перепонки, или же чтобы все-все-все оставили его в покое и не появлялись рядом в ближайшие полгода-год. Окружающая пустота с чего-то вдруг давит на уши так сильно, что он всё же проходит внутрь и привычно щёлкает кнопкой вечно готового магнитофона - лишь бы ненавистный вакуум заполнил хоть какой-нибудь звук.

Собрать чемоданчик на выезд - пусть даже за пределы штата - раз плюнуть, но Розенфилд так редко покидает стены лаборатории, что почти забыл, каково это. А ещё он медлит, потому что внезапно оказывается, что на околорождественский период его засылают в Сиэтл, и если об этом узнает мать...

Впрочем, рефлексировать на семейный счёт ему не только не хочется, но ещё и некогда - истекает отпущенный ему вселенной на покой и реабилитацию срок, и в помещении аутопсийной всё же появляется, пусть и опоздавший минут на десять, Купер.

Альберт не ждёт ни слов поддержки, ни даже выражения хотя бы какого-то понимания. Он в этой команде всегда был белой вороной, скептиком, непонятно, как вообще затесавшимся в допущенный до информации о Голубой Розе состав. Ещё одна причина, по которой он снял с доски свою фотографию - он всегда в оппозиции, всегда против, даже когда всё более чем очевидно и других - более разумных, научных и адекватных - объяснений никак не найти, что-то внутри него всё равно бунтует. Наверное, всё то же самое ослиное упрямство, позволившее ему дотянуть до этих лет, дослужиться до Коула, отстоять все те разы свою точку зрения, своё мнение, свою квалификацию, своё право быть тем, кто он есть.

Альберт не ждёт ничего, кроме, может быть, завершения брифинга, какой-нибудь фразы про то, что самолёт через полчаса или час - так уж заведено у шефа Коула - и взять с собой они могут только самый минимум. Вот только Купер не спешит перейти к формальностям, желая пройти эту скользкую идеологическую дорожку до максимально логического конца.

- Если я попрошу остановиться на версии Джеффриса и не лезть мне в душу, тебе этого будет достаточно? - бесцветным голосом отзывается патанатом, так и не поворачиваясь к неизменному источнику своего беспокойства. Но тишина за его спиной слишком красноречива даже для отрицательного ответа, а потому он всё же перестаёт бесцельно рыться в ящике стола и оборачивается к Дейлу. - Я происхожу из семьи, где наука всегда ставилась выше всего остального. У нас в принципе не слишком ценится вера - её не пришить к делу, не вписать в диагноз и не назвать в качестве рекомендации. Вера это пустота.

Он замолкает на пару мгновений, чтобы пройтись до затихшего, но всё ещё издающего низкочастотное гудение пустых колонок магнитофона и выдернуть из розетки шнур. Его самого не будет здесь, судя по всему, какое-то продолжительное время, а больше никто никогда не пользовался им по назначению. Так будет надёжнее.

- Ты говоришь "после", - снова заговаривает Альберт, не глядя на Дейла, - но мне сложно поверить в каждую из этих проклятых вещей, каждый чёртов раз. Я не уверен, что могу объяснить тебе это - для тебя метафизика так же реальна, как этот стол, как лампы, что освещают сейчас помещение, как законы физики, по которым распространяется вокруг нас свет. Я не могу так, - и снова небольшой перерыв между словами, в который он медленно проводит пальцами по гладкой пластиковой поверхности прибора, словно бы стирая пыль. Это тоже совершенно очевидная вещь, буквально лежащая на поверхности, но для Дейла она будто бы всё ещё остаётся непостижимой. В этом они похожи, просто у каждого свои границы непонимания. - Я не могу просто взять и сходу поверить во всю эту сверхъестественную дрянь - все твои сны, всех твоих призраков и долбанных духов, потому что против них я бессилен. Ты и так прекрасно знаешь, насколько я бесполезен в поле, а переход на иной способ существования делает меня бесполезным вдвойне - на нём все законы материального мира бессмысленны, и я не знаю, что делать.

Он оборачивается и смотрит прямо на Купера.
Что в самом деле тот помнит о далёкой, покрытой инеем и корочкой страха ночи февраля? Где именно остановилось для него повествование? Где и как именно ощущается та грань, за которой та черноглазая сущность, что взглянула прямо в душу Розенфилда, заменила собой бравого агента ФБР? Что он знает о той беспомощности, что затопила его всего, когда ему в подбородок упёрлось ледяное дуло дейлова табельного револьвера? Том отчаянии, которым он чуть не захлебнулся после?

В каком-то смысле они тогда оба вернулись с того света. И произошло это по чистой случайности - Альберт до сих пор гадает, почему нечто другое явилось ему в образе пожилой женщины, почему оно выбрало его, почему одарило его той подсказкой.

Как сражается пацифист?
Старый вопрос, над которым он долго ломал голову. Старый вопрос, ответ на который в привычной реальности с теми самыми её материальными законами попросту не существовал. Ответ был невероятно логичным и обескураживающе простым. Ответ был известен ему задолго до этого вечера, задолго до Дома, до пожилой женщины в кресле, до чёрных провалов прямиком куда-то в страну вечных кошмаров на месте зеркала души. Ответ, который в любое другое время, в любом другом месте был бы совершенно нежизнеспособен, именно там и тогда сохранил им обоим жизнь.

- Простая вещь это то, что от искры в заправленной зажигалке возникает пламя, - с трудом заставляя себя снова заговорить, продолжает Розенфилд, вновь оживая и подхватывая с пола полностью упакованный кейс, - А то, о чём говоришь ты, это сложнейшая метафизика. Каждое наше с тобой подобное дело заканчивается кровью и больницей. И мы по полгода не можем не то что смотреть друг другу в глаза - просто находиться рядом. Я не верю в старика, который дарит надежду, подарки и какое-то там чудо, потому что в нашем мире слишком много зла. И не только конкретного, человеческого, но и абстрактного, ненаправленного. И ничего хорошего в этой тьме просто не может быть.